Иными словами, капитализм предлагает общественный договор, в котором определены легитимные обоюдные ожидания между капиталом и трудом, между зависимыми от прибыли и зависимыми от заработной платы, – эти ожидания более или менее четко выражены в виде формальной или неформальной экономической конституции. Капитализм не является естественным состоянием, как хотелось бы постулировать в экономической теории и идеологии. Он представляет собой обусловленный временем, нуждающийся в институционализации и легитимации общественный строй: его конкретные формы меняются в зависимости от времени и места и, в принципе, в любой момент могут стать предметом новых переговоров и подвергнуться риску разрушения. В 1970-х годах начало рассыпаться то, что в англоязычной литературе известно как политико-экономическое послевоенное урегулирование демократического капитализма (postwar settlement): социальный договор относительно оснований капитализма в обновленной форме. После 1945 г. капитализм очутился в оборонительно настроенном мире; во всех странах формирующегося западного блока ему пришлось заново определить свою «социальную франшизу», дополнив и расширив ее в связи с усилением рабочего класса вследствие войны и соперничества между двумя системами[39]. Этого можно было достичь только с помощью значительных уступок, уже предусмотренных и подготовленных кейнсианской теорией: в среднесрочной перспективе – в форме интервенции государства в деловой цикл и государственного планирования в целях обеспечения темпов роста, полной занятости, социального перераспределения и совершенствования защиты от рыночных колебаний; в долгосрочной перспективе – в форме постепенного ухода от капитализма и дрейфа к миру неизменно низких процентных ставок и нормы прибыли. Только при соблюдении этих условий, т. е. при подчинении социальных целей политическому диктату, можно было теперь, после окончания военной экономики, реанимировать ориентированный на прибыль экономический режим – уже на поле стабильной либеральной демократии, устойчивой к отголоскам фашизма и соблазнам сталинизма; только в этом случае возникла бы политическая возможность полностью восстановить институт прав собственности и власти менеджеров. Соблюдение такой «формулы мира», как ее назвали во франкфуртской теоретической дискуссии, согласовывалось и контролировалось вмешательством государства, что дисциплинировало рынок в вопросах планирования и перераспределения, при этом государство, рискуя лишиться своей легитимности, вынуждено было обеспечивать выполнение общественного договора, являвшегося основой нового капитализма.
Этот политико-экономический послевоенный мир начал рушиться в 1970-х годах. Комплексное объяснение подобных тенденций следует начать с падения темпов роста во второй половине 1960-х годов – оно подводило к мысли, что капиталистическая экономика не всегда может желать или быть в состоянии обеспечивать общество товарами в том объеме и на тех условиях, которые сложились в послевоенное десятилетие. Правительства западных стран в борьбе за сохранение социального мира и политической стабильности, насколько это возможно, экспериментировали с новыми методами государственного экономического планирования и управления. Одновременно рабочие как никогда решительно настаивали на своей интерпретации договоренностей, достигнутых в начальные годы становления системы: с какой стати они должны подыгрывать, подчиняясь правилам капитализма и разрешая капиталу наращивать прибыль, если им самим от этого не становится лучше? Капиталу, в свою очередь, приходилось опасаться «революции растущих ожиданий» (revolution ofrising expectations), которые он не сможет удовлетворить – разве что ценой постоянного сокращения прибыли и превращения (под политическим давлением избирателей) частного сектора экономики в квазигосударственную инфраструктуру, подчиненную жесткому регулированию и планированию.
39
Можно сказать, капитализму потребовалось продлить и обновить свой «охотничий билет на прибыль».