— Принимайте по одной части в течение четырнадцати дней, вечером, с касторовым маслом, желательно теплым.
Я помахала перед носом рукой, чтобы отогнать пронзительную вонь, потом подошла ближе и принюхалась. Неужели это правда? Я ухватила старуху за ворот. Встряхнула ее жирные плечи. Я трясла ее изо всех сил и не могла остановиться.
— Крайняя плоть? — исступленно выкрикивала я снова и снова.
Она освободилась от моей хватки, неожиданно хлопнув в ладоши.
— Женщины убивают за крайнюю плоть!
Я схватила ее узелок и подбежала к окну.
— Уходите! У нас будут замечательные дети и без вашей магии. — Я вышвырнула узелок наружу и содрогнулась от ужаса, когда его содержимое — ступка, пестик, порошки, уголь, тряпки — разлетелись по саду.
— Ахмаг[7], чужестранка! — прошипела она, рассерженно выскочив за дверь и плюнув при этом на порог.
— Adieu[8], — крикнула я ей вслед, испытывая невероятное облегчение от того, что избавилась от этой ведьмы.
— Что бы это ни значило, пусть оно падет на вашу голову, — пожелала она мне из-за двери.
Я только улыбнулась, таким глупым показалось мне это пожелание — при внезапных движениях пуповина затягивается вокруг ребенка и душит его, щепотка шафрана укрепляет сердце, вымоченное в соленой воде белье, положенное под подушку, прогоняет ночные кошмары. Тем не менее, со стыдом должна признаться, что я таки попробовала это последнее средство. Но оно не рассеяло мои ночные кошмары, в которых мне снилось, будто моя свекровь тащит меня вниз к чужому городу, притаившемуся у подножия скал. A Dieu ne plaise, да хранит меня Господь от новой встречи с Ягхут, иначе я снова буду страдать от ее присутствия. Но если я забеременею, а Пирл откажется принимать у меня роды, мне придется рожать в доме Ягхут. Такая перспектива заставляет меня вскочить и что было сил бежать к двери. Пирл уже у самых ворот.
— Простите меня, Пирл. Вернитесь. Мы, чужестранцы, не умеем владеть собой. Я разожгу самовар, заварю чай с кардамоном или с жасмином, если хотите.
Старуха останавливается: она не уходит, но и не возвращается, вероятно ожидая, когда я начну унижаться перед ней, умоляя ее вернуться.
— Пожалуйста, мадам Пирл, без вас я умру здесь совсем одна. Вы для меня как вторая мать-персиянка.
Эта последняя ложь, похоже, заставляет ее растрогаться. Она пошевелила плечами, чтобы поудобнее уложить ребенка в мешке, и, ворча, что у нее нет ни малейшего желания заменять мне мать, быстрым шагом проследовала мимо меня в дом. Я положила ей полную тарелку еды, оставшейся от вчерашнего ужина: жареную баранину с хрустящим рисом, заправленным шафраном. Расстелив скатерть на полу, я опустилась рядом и принялась резать огурцы, чистить жареные каштаны и фисташки, а потом чашку за чашкой подавала обжигающе горячий чай. Набив живот всем, что было съестного в кухне, она сыто рыгнула и изрекла очередную мудрость:
— Если вы унюхаете запах еды, следует хорошо поесть, потому что в противном случае плод не сформируется. Если вам станет страшно, положите под язык щепотку соли, потому как в противном случае сердечко ребенка сморщится. Волнение может привести к смерти. — Ее толстые губы движутся, как крылышки колибри. — Плацента раздуется до таких отвратительных размеров, что даже Аллах… — Она беспомощно всплескивает руками и плотно зажмуривает свой зрячий глаз, а второй продолжает смотреть на меня, как мутное стекло. И тут она выдает piece de resistance[9]:
— Никакого секса с того момента, как вы пропустите первый менструальный период, до того как родится ребенок.
Перед моим взором возникает образ моей матери, сидящей на роскошной кровати и обмахивающей веером свою грудь после жарких любовных утех. Я крепко сжимаю губы, стараясь не рассмеяться.
Кривой палец Пирл обвиняющим жестом уставлен на улыбку на моих губах.
— Меня не удивляет ваш бесстыдный аппетит, ханум, ничуть не удивляет, учитывая, что вы — отпрыск проституток.
— Исключительных женщин, — поправляю я ее, — которые ничуть не хуже особ королевской крови.
Глава четвертая
Париж
2 августа 1900 года
Укутанная несколькими слоями красного газа, оранжевого тюля и фиолетового шифона, с голубыми локонами, выбивающимися из-под соломенной шляпки, мадам Габриэль д'Оноре устремила взгляд вдаль. До ее слуха донеслось пока еще отдаленное громыхание экипажа и синхронное цоканье лошадиных копыт, приближающихся к долине Африканской циветты.