Между тем толкотня и крики в вагоне практически прекратились, установилось какое-никакое, но равновесие.
Скудная ватажка шпаны не пыталась отвоевать себе жизненное пространство на нарах – они обосновались кружком отчуждения вокруг печки. Возможно, в уверенности достичь своего в любой момент при нужде или же опасаясь отпора, все ж пяток не самых крупных и здоровых парней – не та сила, чтобы переть буром против «обчества». Так или иначе, но эти смахивающие на мутантов полуобнаженные ребята оказались единственными, кто занялся реально полезным на текущий момент делом – добычей огня из сваленных у стены заледенелых сучьев.
Бросилось в глаза и другое: неожиданное, но совершенно четкое социальное разделение каторжан. Никогда бы не подумал, что большинство – крестьяне. Раньше незаметными, как под шапкой-невидимкой, они просачивались мимо моего взгляда в толпе заключенных. Одеты во что попало, явно как захватил арест. Прямо с поля, из-за плуга – или что там еще у них есть в качестве основного средства производства – их стаскивали в уездную избушку-тюрьму. Врагу не пожелаешь – спать по очереди, гадить в бадью, пытаться выжить на ополовиненную надзирателями краюху. Искать правду на местах себе дороже во все времена – гражданин начальник настоящий царь и бог, без малейшего налета цивилизационного гламура. Поддержки с воли нет – безграмотным, оставшимся без кормильца женам и детям как бы самим не сдохнуть, где уж тут выручать тятьку из судебно-правовой пучины.
Случайно переведенные в Шпалерку «везунчики» от сохи принимали окружавший меня кошмар за счастье: паек полный до граммов, тепло, охрана руки-ноги не распускает, как чудо наяву – водоснабжение и канализация. В избытке грамотные сокамерники, готовые со скуки написать заявление, ходатайство, прошение, а то и просто письмо – куда угодно, хоть в саму Лигу Наций.
На этапе, в звериной борьбе за нары крестьянам просто не хватало наглости. Толстобрюхие попы или пожилые чиновники-интеллигенты – неуклюжие, лысые и полуслепые – в толкотне вагона оказались куда как проворнее и сильнее землепашцев, оттеснив последних на нижние нары, а то и под них, на пол, на верную смерть. Теперь оттуда – или, правильнее сказать, с того света – можно поймать лишь робкие взгляды. Так «сеятели и хранители земли русской» посматривают на более сильных и оборотистых граждан СССР. И, разумеется, на меня в их числе.
Верхние полки, к моему несказанному изумлению, захватил пролетариат. Каторжане-рабочие разобрались по заводам и представляли собой хоть и совершенно пассивную, но сносно организованную и оттого опасную силу. Кроме того, многие из них явно получали неплохие передачи с воли, так что они больше походили на отправившихся на заработки вольняшек, чем зэков. Последнее не слишком противоречило фактической стороне дела – данный контингент партия и правительство держали подальше от гиблых Соловков. Страдающих от отсутствия умелых рук заводиков в Карелии хватает, поэтому у работяг имеются совсем неплохие шансы вновь увидеть свои семьи.
Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех вместе и каждого в отдельности. Контрики из бывших офицеров надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-под меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившихся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей – судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!» – передал им большой пирог и цветы{49}.
Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но не преуспел.
Тем временем наши вагоны дернулись, поклацали буферами, затем тронулись, сперва неспешно, с медленным, перетряхивающим весь вагон стуком колес по бесконечным стрелкам, а потом, после сцепки с хвостом обычного пассажирского поезда и выходом на «главный ход», – все быстрее и быстрее, на далекий и страшный север.
Передвижная клетка дергалась и валилась из стороны в сторону, хрустела брусьями рамы, скрипела жестью обшивки, замерзшие осколки стекол играли в лучах солнца серыми алмазами. Три пары колес на подозрительно частых стыках грохотали, как слабоумный барабанщик. Однако пассажиры принимали скулеж жалкой конструкции без страха, они вполне освоились на новом месте.
49
Данный момент отмечен в воспоминаниях академика Д. С. Лихачева, арестованного и осужденного в 1928 г.