— Вы не даете этому потерянному поколению никакого будущего. Ничего, совсем ничего. Самое тяжелое для меня — гибель Ника. Вам не было страшно?
— Очень страшно. Ник растворяется в море, из воды он выскакивает к отцу уже не таким огромным, каким ушел, а обычным, чудным, милым, трогательным мальчиком. И они уходят куда-то вовне жизни. Уходят из бытия — отец, сын, Дельфина, ее ребенок, который должен был родиться с ненавидящим взглядом, а родился, как сверкающий взгляд. И надежда тут есть, но она метафизическая — на возникновение нового, непостижимого нам человечества. Пока мы не знаем, что еще там будет. Они уходят из нашего грешного мира в идеальную сферу.
— А остальные как?
— А остальные будут жить. Жить со своими ошибками, со своими воспарениями, мечтами и мерзостями, так как мы еще не преодолели весь этот путь.
— «Пришлите мне книгу со счастливым концом», — восклицал поэт. Когда писались «Редкие земли», думали ли вы, что роман выльется в развернутую метафору современности с печальным концом?
— С моей точки зрения, все-таки есть светлая нота. Так или иначе, все мы уходим из этого вечного мира, но как уходить — совсем уже без всего? Совсем просто в черную дыру — бух, и все?
— Где сохранятся редкие земли человеческие?
— Да хотя бы вот на последних страницах они появляются как стишки. Они внутри языка поместились…
— То есть вы считаете, что это все сохранится в языке, языке как родине, которая нас не предаст?
— Замечательная идея — Язык— это вообще наша музыка, да?
— И редкие земли.
Отцы по домам, или Звездный билет, но куда?
Открытая веранда на Чистых прудах в окрестностях бывшего индийского ресторана «Дели» привлекла внимание ЕВГЕНИЯ ПОПОВА и его старшего коллеги ВАСИЛИЯ АКСЕНОВА, возможностью беседовать хоть и на людях, но в тишине, изучая жизнь, как это и положено писателям. Однако не успели они сесть, как тут же из динамиков, скрытых в чаще искусственных, но очень зеленых кущ вдруг грянула легкая, но противная музыка.
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ (борясь со стихией, пытаясь перекричать ее): — Это… мы вот… сейчас быстренько обсудим несколько простых вопросов для журнала «Огонек». Тебя читатели очень любят, несколько поколений читателей. Читателей советских, антисоветских, просто читателей…
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ: — Что-то слишком громко завыли эти бесы, может, пойдем отсюда?
Музыка, как по мановению волшебной палочки, стихает. А еще говорят, что народ теперь не уважает писателей. Очень он их даже уважает, особенно, если они сделали заказ и явно собираются заплатить за это деньги.
Е. П.: —… например, ловишь ли ты своим ухом, большую часть года находящимся вне пределов родины и не погруженным в ежедневную героику наших новых буден, трансформацию[3] русского языка по ту и по эту сторону океана?
В. А.: — Эмигранты отстают от языка, и в обыденной речи за рубежом появляются всевозможные искажения. Пошли поланчуем… Возьмешь двадцать седьмой экзит, повернешь на втором лайте, то бишь светофоре. С другой стороны, когда я оказываюсь здесь, мое упомянутое тобой ухо замечает то, что для обычного московского люда стало обыденным…
Е. П.(кривляется): — Чаво? Мы не знаем русского языка?! Мы русского языка очень даже хорошо знаем!
В. А.: —… когда говорят, например: — В наводнении погибло много человек, вместо людей. Или это зловещее как бы… Мы с тобой сейчас как бы сидим, типа ужинаем…
Е. П.: — Я с детства помню из советской пропаганды — мошенник, типа Лю Шаоцы[4]…
В. А.: — Русское слово «типа» для китайца звучит крайне неприлично. В начале 50-х мои сокурсники-китайцы в питерском мединституте тихо хрюкали от хохота, услышав от лектора по научному коммунизму: «Социализм — это общество нового типа». Потому что «типа» по-китайски будет… (Произносит всем известное слово из трех русских букв.)
Е. П.(пораженный новым знанием): — Лю Шаоцы —..? (Повторяет всем известное слово из трех русских буке.)
В. А.: — Плюс — чудовищное употребление предлога «о». Это «о» катится по русскому языку, как колесо джаггернаута[5] и разрушает наш великий-могучий-правдивый-свободный больше, чем все американизмы вместе взятые. «Он представил нам список о недостатках». А еще «в». «Ему указали в том, что»… Ты прислушайся, что плетут по телевизору даже люди интеллигентного сословия…
Е. П.: — Сам я романтик, товарищи, люблю Антуана де Сент Экзюпери[6], а по жизни — работаю говночистом.
В. А.: — Это у нас с тобой, конечно, отчасти пуристское[7] требование к языку. Я погрешности улавливаю, пока сам не начинаю говорить, как все.
Е. П.: — Как все ЗДЕСЬ или ТАМ?
В. А.: — И здесь и там. Мой сын Алексей как-то мне сказал: — Когда ты приезжаешь, то примерно неделю говоришь с не нашей интонацией. Тебя по интонации можно вычислить, что ты не совсем свой. Правда, я сейчас здесь очень часто бываю, а когда приезжал редко, тоже замечал — что-нибудь произнесешь и твой собеседник мгновенно поднимает глаза и как-то по-особенному тебя оглядывает, кто, мол, такой? Уж не эстонец ли? Все это — тонкие вещи. Вот есть расхожее мнение, что старая аристократия в эмиграции является хранительницей чистоты русского языка…
Е. П.: — А разве это не так?
В. А.: Смешно, но даже в речь американского русского истэблишмента[8] иногда пробирается акцент с Брайтон-Бич… Вернее, не акцент, а интонация… Ну и даже Набоков не знал, что в русском языке начала шестидесятых уже было слово «джинсы», отчего героиня его «Лолиты» носит синие «техасские панталоны».. Наши вашингтонские князья — Оболенский, Гагарин, Чавчавадзе Давид, граф Владимир Толстой — изумительные люди, но с самыми разными лексическими странностями. Их жены, например, любят друг к другу обращаться «душка»… Или кто-то произносит тост со словами «из самого дна моего сердца», что является калькой английского «from the bottom of my heart».
Е. П.: — Все смешалось в доме Облонских и Обломовых… После революции 17-го года и эволюции 91-го: ПЯТИЛЕТКА, КОЛХОЗ, ГУЛАГ, ОТСТОЙ, КОЗЕЛ, ЗАБОЙ, ЗАБЕЙ, ПЕРЕСТРОЙКА, ТИП-ТОП, УРА, ВПЕРЕД, ЧУВАК.
В. А.: — А я помню, как прокололся в Союзе писателей наш оргсекретарь Ильин Виктор Николаевич, гэбэшный генерал, который ругал-ругал диссидентов[9] с трибуны собрания и вдруг ляпнул: «А теперь, товарищи, в подробном изложении». Зал пришел в восторг, потому что это была фраза из передач «Голоса Америки», а «Голос Америки» и «Свободу» тогда слушали все, кому не лень, хотя это строжайше запрещалось.
Е. П.: — Ты ведь ввел в современную печатную русскую литературу не только «бочкотару», «звездный билет» или «остров Крым», а и еще кое-какие специфические слова, например в роман «Ожог»… Последние годы, я заметил, ты стал прибегать к звукоподражанию…
В. А.(поняв, куда клонит деликатный младший товарищ): — Да, ведь здесь не буква важна, а интонация. Всем понятно, это с нашей-то историей, особенно советского периода, когда двумя главными лингвообразующими[10] элементами были армия и тюрьма, что «гребена платы», «напереули по гудям» — синонимы известных матерных русских выражений. А насчет ТОГО мата? Его полный запрет — это кастрация русской литературы, хотя меня сейчас гораздо больше интересует язык, созданный новым поколением, поколением людей дела, а не слова. Мне кажется, эти новые русские при всей анекдотичности их поведения колоссально изменили облик россиянина во всем мире. До этого наш человек был несчастный, задроченный, совсем униженный, естественно — без денег. Или — страшный кагэбэшник, убийца. И вдруг появляются какие-то парни, может быть, вчерашние ПТУшники, вчерашние бедные скоты социализма. Отвязанные, в отличных костюмах. Тратят деньги, ведут себя независимо. Красивые девчонки с ними приезжают. Такие ребята повсюду на Западе, и это не такой уж маленький процент россиян, как ни странно.