Я неловко поёрзал на своей скамье, потом продолжил:
— «Непосредственно из этого вытекает, что суммарное мировое счастье уменьшается либо вследствие уменьшения счастья существующих людей — а воспитание неполноценного ребёнка, со всеми сопутствующими затратами, делает с родителями именно это — либо вследствие рождения новых людей, которые проживут несчастную жизнь, полную страданий. В этом случае аборт становится скорее моральной обязанностью».
Аргументация была гораздо сложнее, и все возможные возражения я разбирал последующих параграфах, однако дойдя до конца отмеченного синим маркером текста, я замолчал, закрыл книгу и поднял глаза.
В зале суда можно бы было различить звук оброненной булавки. Все присяжные смотрели на меня, некоторые с отвисшей челюстью, а лицо Хуана совсем утратило цвет. Лишь Девин Беккер оставался невозмутим.
Диккерсон позволила молчанию длиться столько, сколько считала максимально возможным, а затем сказала:
— Спасибо. Теперь следующий отмеченный абзац, пожалуйста.
Я нервно раскрыл книгу и пролистал её до второй заложенной страницы. В её верхней части помещалась цитата из ещё одного отца-основателя утилитаризма, Джона Стюарта Милля; я знал её наизусть:
Мало кто из людей согласился бы превратиться в одно из низших животных в обмен на обещание максимального объёма животных удовольствий; никакой разумный человек не согласился бы сделаться дураком, человек образованный — невеждой, человек чувствительный и совестливый не стал бы самовлюблённым и чёрствым, даже если бы их убедили, что дурак, тупица или негодяй испытывают большее удовлетворение своей судьбой, чем они — своей.
Лучше быть неудовлетворённым человеком, чем довольной свиньёй; неудовлетворённым Сократом, чем довольным дураком. И если дурак или свинья иного мнения, то лишь потому, что знают только свою часть вопроса, тогда как другая сторона знает обе и может сравнивать.
Однако этот текст Диккерсон не выделила. Отмеченная синим маркером область начиналась непосредственно после цитаты; я сглотнул и принялся громко читать:
— «Ключевой посыл Милля состоит в том, что мы совершенно оправданно ценим жизнь человека выше, чем жизнь шимпанзе, поскольку шимпанзе, пусть даже наслаждаясь моментом, неспособен предвкушать будущее счастье так же хорошо, как мы — и этот факт предвкушения сам по себе есть удовольствие.
Точно так же, мы ценим шимпанзе — до такой степени, что в некоторых юрисдикциях их участие в лабораторных экспериментах запрещено законом — выше, чем мышь, существо с доказуемо меньшими умственными способностями. Однако справедливости ради и во избежание обвинений в видизме мы должны применять такие же стандарты и к своему собственному виду.
Да, эмбрион с момента зачатия генетически является Homo sapiens’ом, однако он не обладает сложным мышлением, не способен к планированию или предвкушению и вряд ли испытывает от жизни радость. По мере своего развития он постепенно приобретает эти способности, но они совершенно очевидно не существуют в хотя бы отчасти полной их форме в течение нескольких лет после рождения. На основе сказанного ранее утилитарист должен поддержать аборт в случае, если перинатальная диагностика указывает на высокую вероятность несчастной, болезненной жизни; на этом же основании — отсутствии в течение будущих нескольких лет полностью сформировавшегося разума — утилитарист дополнительно может так же приветствовать не только аборт, но и милосердное избавление в случае, если серьёзный дефект стал очевиден лишь после разрешения от бремени».
— «Разрешение от бремени», — повторила Диккерсон. — Замысловатый оборот. — Она бросила взгляд на присяжных. — Для тех из нас, что привыкли выражаться проще: что такое «разрешение от бремени»?
— Роды.
— Другими словами, мистер Марчук, вы считаете, что аборты — это нормально. Вы считаете — я нахожу это почти невозможным произнести вслух, но именно это сказано в зачитанных вами абзацах верно? Вы даже считаете, что инфантицид — это нормально. Но вы против смертной казни.
— Как сказал бы Питер Зингер…
— Пожалуйста, сэр, этот вопрос подразумевает однозначный ответ, «да» или «нет». Вы противник смертной казни независимо от обстоятельств?
— Да.
— И вы поддерживаете аборты?
— Я поддерживаю увеличение общественной пользы и максимизацию человеческого счастья, так что…
— Опять же, сэр: «да» или «нет»? В подавляющем большинстве случаев, когда женщина может захотеть сделать аборт, вы стоите за то, чтобы позволить ей это?
— Да.
— И существуют даже случаи, когда инфантицид — убийство уже родившегося ребёнка — согласно вашим взглядам, может быть приемлемо?
— Основываясь на…
— «Да» или «нет»?
— Да.
— И ваша цель здесь — убедить добропорядочных граждан, членов этого жюри, в том, что казнь обвиняемого может быть морально неприемлемой?
Я развёл руками.
— У меня нет другой цели, кроме как объяснить детали разработанного мной метода, но…
— Никаких «но», сэр. И больше никаких вопросов. Ваша честь, обвинение с облегчением заявляет, что закончило опрос данного свидетеля.
5
Я говорил, что меня не тревожит, когда люди изучают моё резюме, и это правда — за одним исключением. Когда в него смотрят собратья по академическому цеху, они качают головами, увидев, что я преподаю в том же заведении, в котором учился студентом; это всегда считается подозрительным. Хотя я люблю веб-тест Университета Торонто, где вас просят определить, кто изображён на фотографии — бомж или профессор, от нас, искателей академической карьеры, ожидают скорее схожести с самцами шимпанзе: когда мы достигаем зрелости и начинаем демонстрировать вспыльчивость и упрямство, мы должны покинуть родное стадо и никогда в него не возвращаться. «С возвращением, Коттер»[7] — довольно-таки поганый сценарий для школьного учителя; для университетского преподавателя это несмываемая печать.
Но моя академическая карьера от бакалавриата до пожизненного контракта проходила здесь, в Университете Манитобы — я вернулся из Атланты вчера вечерним рейсом. Когда меня спрашивают, почему, я обычно привожу несколько причин. «Нежные чувства к жутким холодам», шучу я, или «Непреходящая любовь к комарам». Настоящей же причиной был Менно Уоркентин.
Когда я поступил в Университет Манитобы в 1999, Менно вёл тот же самый вводный курс психологии, который сейчас веду я. Тогда мне было восемнадцать, а Менно пятьдесят пять. Сейчас ему семьдесят четыре, у него звание профессора эмеритус, что означает, что он на пенсии, однако, в отличие от тех задниц в прямом и переносном смысле, которым указали на дверь, ему всегда рады на факультете, и хотя и получая лишь пенсию, а не зарплату, он всё ещё имеет право вести исследования, быть научным руководителем у аспирантов и прочее. И все эти годы он был моим другом и наставником — я потерял счёт часам, проведённым в его или моём офисе за трёпом обо всём или разговорами о работе и жизни.
За годы, прошедшие с моего студенчества, изменился не только его возраст и профессиональный статус; он потерял зрение. Хотя он болел диабетом, который довольно часто приводит к слепоте, диабет тут был не при чём. Зрение он потерял в автомобильной аварии в 2001 году — подушка безопасности не дала ему погибнуть, но её удар разбил его любимые старинные очки, и осколки вогнало в глазные яблоки. Я пару раз видел его без чёрных очков, которые он теперь носит. Его искусственные стеклянные глаза выглядят как настоящие, только не двигаются, лишь таращатся в одну точку из-под белёсых бровей.
Я нашёл Менно сидящим в его кабинете с наушниками на голове, слушающим экранного чтеца. Его здоровенная собака, немецкая овчарка по имени Пакс, уютно свернулась у его ног. Заднюю и боковые стены его кабинета закрывали тёмно-коричневые стеллажи, но на них всё располагалось либо на верхних полках, либо глубоко у самой стены, чтобы он не мог ничего случайно скинуть на пол. Я в своём кабинете складываю стопки распечаток и папок прямо на пол, у него же на полу не было ничего, обо что он мог бы споткнуться. В его кабинете было большое окно, выходящее не на улицу, а в коридор, и белые вертикальные жалюзи были закрыты, как я полагаю, из принципа — если он не может видеть, что творится снаружи, то и оттуда внутрь заглядывать нечего.
7
Американский сериал конца 1970-х о том, как школьный учитель приходит работать в школу, в которой учился сам.