Наступили лиловые сумерки — тот сладостный час, когда дневной сон уже кончается, а вечер развлечений и дружеских бесед еще не начался. Сосны на фоне неба казались совсем черными, и все предметы вокруг уже окутала тьма, но небо было пронзительно ясным, как грустное воспоминание. Чайки, лениво взмахивая крыльями, летели домой на рифы после дневного посещения рыбоконсервных заводов Монтерея.
Пилон был мистиком, влюбленным в красоту. Он поднял лицо к небу, и душа его воспарила к последним отблескам солнечного сияния. Тот далекий от совершенства Пилон, который хитрил и дрался, ругался и пил, медленно брел своей дорогой, но другой Пилон, исполненный светлой грусти, сияющий белизной, вознесся туда, где чайки на чутких крыльях купались в вечернем сумраке. Этот Пилон был прекрасен, и его мысли не были осквернены ни себялюбием, ни плотскими желаниями. И узнать его мысли — благо.
«Отче наш вечерний, — думал он. — Эти птицы вьются у чела отца нашего. Милые птицы, милые чайки, как я вас всех люблю. Ваши медлительные крылья поглаживают мое сердце, как рука ласкового хозяина поглаживает сытое брюхо спящей собаки, как рука Христа поглаживала головки детей. Милые птицы, — думал он, — летите к Святой Деве Кротких Печалей, отнесите ей мое раскрывшееся сердце». И он произнес вслух самые красивые слова, какие только знал:
– Ave Maria, gratia plena![7]
Ноги скверного Пилона остановились. Поистине в эту минуту скверный Пилон перестал существовать (услышь это, о ангел, ведущий запись наших грехов!). Не было, нет и не может быть души чище, чем душа Пилона в эту минуту. Злой бульдог Гальвеса приблизился к покинутым ногам Пилона, которые стояли во тьме одни-одинешеньки. И бульдог Гальвеса понюхал эти ноги и отошел, не укусив их.
Душа омытая и спасенная — это душа, которой вдвойне угрожает опасность, ибо весь мир ополчается против такой души. «Самые соломинки под моими коленями, — говорит блаженный Августин, — вопиют, дабы отвлечь меня от молитвы».
Душа Пилона не устояла даже против его собственных воспоминаний: глядя на чаек, он вспомнил, что миссис Пастано нередко готовит из них свои тамале[8] и при этой мысли он почувствовал голод, а голод низверг его душу с небес. Пилон пошел дальше, вновь превратившись в сложную смесь добра и зла. Злой бульдог Гальвеса повернулся со свирепым рычанием и удалился, глубоко сожалея о том, что упустил такую превосходную возможность укусить Пилона за ногу.
Пилон ссутулился, чтобы удобнее было нести бутылки.
Душа, способная на величайшее добро, способна также и на величайшее зло, — этот факт подтверждается историей, в которой он не раз был запечатлен. Есть ли кто-нибудь нечестивее отрекшегося от веры священника? Есть ли кто-нибудь любострастнее недавней весталки? Впрочем, это, быть может, лишь внешнее впечатление.
Пилон, только что вернувшийся с небес, был, сам того не подозревая, особенно восприимчив к любому недоброму ветру, к любому дурному влиянию, которыми была полна ночь вокруг него. Правда, ноги все еще несли его по направлению к дому Дэнни, но в них уже не было прежней решимости и убежденности. Они ждали только повода, чтобы повернуть вспять. Пилон уже начал подумывать о том, как сокрушительно он сможет напиться с помощью двух галлонов вина, а главное, как долго быть пьяным.
Было уже совсем темно. И немощеная дорога, и канавы по обеим ее сторонам прятались во мраке. Я не вывожу никакой морали из того факта, что в миг, когда душа Пилона, словно перышко под дуновением ветра, колебалась между великодушием и себялюбием, что в этот самый миг в канаве у дороги сидел Пабло Санчес, томимый желанием покурить и выпить стаканчик вина.
О, как должны молитвы миллионов мешать друг другу и уничтожать друг друга на пути к престолу божьему!
Пабло сперва услышал шаги, потом увидел смутную фигуру и затем узнал Пилона.
– Здравствуй, amigo! — радостно закричал он. — Что это у тебя за тяжкая ноша?
Пилон остановился, как вкопанный, и повернулся к канаве.
– Я думал, ты в тюрьме, — сказал он с упреком. — Я слышал про гуся.
– Я и был в тюрьме, Пилон, — весело отозвался Пабло. — Но меня там плохо встретили. Судья сказал, что наказание на меня не действует. А полицейские сказали, что я съедаю больше, чем отпускается на троих. И вот, — с гордостью заключил он, — меня отпустили на честное слово.
Пилон был вырван из когтей себялюбия. Правда, он не донес вино до дома Дэнни, но зато тут же пригласил Пабло разделить с ним это вино в доме, который он снимает. Если от дороги жизни ответвляются две тропы великодушия и пойти можно только по одной, то кому дано судить, которая из них лучше.
Пилон и Пабло весело вступили в маленький домик. Пилон зажег свечку и поставил на стол в качестве стаканов две банки из-под варенья.
– Твое здоровье! — сказал Пабло.
– Salud![9] — сказал Пилон.
– Saludi — несколько мгновений спустя сказал Пабло.
– Ну, желаю тебе! — сказал Пилон.
Они перевели дух.
– Su servidor![10] — сказал Пилон.
– Проехала! — сказал Пабло.
Два галлона вина — это немалое количество даже для двух пайсано. В духовном отношении эти бутылки можно распределить следующим образом. Чуть пониже горлышка первой бутылки — серьезная прочувствованная беседа. Двумя дюймами ниже — воспоминания, овеянные приятной грустью. Еще три дюйма — вздохи о былых счастливых любовях. На донышке — всеобъемлющая абстрактная печаль. Горлышко второй бутылки — черная, свирепая тоска. Двумя пальцами ниже — песнь смерти или томления. Большим пальцем ниже — все остальные песни, известные собутыльникам. На этом шкала кончается, ибо тут перекресток и дальнейшие пути неведомы. За этой чертой может произойти все что угодно.
Но вернемся к первому делению, на котором начинается серьезная прочувствованная беседа, ибо тут Пилон сделал замечательный ход.
– Пабло, — сказал он, — скажи, тебе никогда не надоедает спать в канавах, мокрым, бездомным, всеми покинутым, одиноким?
– Нет, — сказал Пабло.
Голос Пилона стал мягким и вкрадчивым:
– Так и я думал, мой друг, когда я был грязным, бесприютным псом. Я тоже был доволен своей долей, потому что я не знал, как приятно жить в маленьком домике с крышей и садом. Ах, Пабло, вот это жизнь!
– Да, конечно, неплохо, — согласился Пабло.
Пилон ринулся в атаку:
– Послушай, Пабло, а не хотел бы ты снять часть моего дома? Тогда тебе больше уж не придется спать на холодной земле. Или на жестком песке под пристанью, где в твои башмаки залезают крабы. Хочешь жить здесь со мной?
– Само собой, — сказал Пабло.
– Ты будешь платить мне всего пятнадцать долларов в месяц! И в твоем распоряжении будет весь мой дом, кроме моей постели, и весь сад. Только подумай, Пабло! И если кто-нибудь напишет тебе письмо, ему будет куда его послать.
– Само собой, — сказал Пабло. — Это здорово.
Пилон облегченно вздохнул. Только сейчас он понял, каким бременем лежал на его душе долг Дэнни. Разумеется, он знал, что Пабло не заплатит за квартиру ни гроша. но это не уменьшало его торжества. Если Дэнни когда-нибудь потребует денег, он сможет сказать: «Я заплачу, когда заплатит Пабло».
Они достигли следующего деления, и Пилон вспомнил, как счастлив он был в детстве.
– Никаких забот, Пабло. Я был безгрешен. Я был очень счастлив.
– С тех пор мы ни разу не были счастливы, — грустно согласился Пабло.
Глава IV
О том, как хороший человек Хесус Maрия Коркоран против воли стал орудием зла
Жизнь Пилона и Пабло текла спокойно и очень приятно. По утрам, когда солнце выплывало из-за сосен, а далеко внизу искрился и играл волнами голубой залив, они неторопливо и задумчиво поднимались с постелей.
Солнечное утро — это время тихой радости. Когда высокие мальвы усыпаны сверкающими росинками, на каждом листке трепещет драгоценный камень, пусть ничего не стоящий, но зато прекрасный. Эти часы — не для спешки, не для суеты. Утро — время неторопливых, глубоких, золотых мыслей.