Люди вокруг тоже стали медлительны и неловки, словно двигались в воде. Просто жалко было наблюдать, как они беспомощно смотрят на чёрный мячик, летящий в самую их гущу и не делают никакой попытки уклониться или отбежать. Гранаты пробивали в рядах целые бреши; ядра проносились над головами, смертельно контузя бедных увальней в чёрных пехотных мундирах.
Для Самсона горошины, лениво пролетавшие через поле, ни малейшей опасности не представляли. Два раза, взяв капитана под руку, он отводил его в сторону – причём во второй раз довольно быстро, потому что немножко зазевался. Офицер не поспел переставить ноги, упал, и пришлось протащить его по земле. Хотел ветеран заругаться, но тут чугунный шар ударил ровнёхонько в то место, откуда они только что убрались, и капитан перекрестился.
– Ох и силища у вас, голубчик, – пробормотал он, смотря на профессора с опасливым любопытством. – По виду не подумаешь. Как это вы догадались отбежать? Нет, право, объясните!
Объясняться с капитаном Фондорину было недосуг, а топтаться на месте, когда всё тело сотрясается от жажды немедленного действия, мучительно. Поэтому профессор нашёл себе дело.
Поглядывая вверх, чтоб случайно не угодить под «горох», он сходил за своим сундучком, где среди прочего лежали медицинские инструменты, и занялся ранеными. К виду искромсанной плоти и потрохов Самсону, опытному анатому, было не привыкать. Его мозг, и всегда-то скорый, ныне работал вдесятеро быстрее обыкновенного; руки и того резвее. Одного взгляда профессору хватало, чтобы определить вид ранения и принять решение: чистить ли, брызгать ли спиртом, перевязывать, вправлять, зашивать либо класть шину.
Как раз настало затишье в канонаде. Теперь можно было посекундно не задирать голову.
Вокруг стонали и кричали раненые, командиры с руганью выравнивали потрёпанные шеренги, с топотом и лязгом подбегало пополнение. Все эти шумы сливались для Фондорина в один невнятный гул.
– Рота-а, огонь! – густым голосом, очень протяжно (так показалось Самсону) закричал капитан.
Раскатистый долгий залп ружей заставил профессора выпрямиться с только что ампутированной стопой в руках и оглядеть поле.
Положение переменилось. Французы шли в атаку.
Прямо на редут, блестя штыками, двигалась плотная сине-белая масса. По-орлиному зоркие глаза профессора не только рассмотрели на развёрнутом трёхцветном знамени цифру «61», но и прочли золотые буквы «Valeuret discipline».[11] То шёл знаменитый 61-й полк, один из лучших в наполеоновской армии, составленный из ветеранов Аустерлица, Иены, Экмюля и Ваграма. В сотне шагов от бруствера строй остановился. Сомкнулся плечо к плечу, закрыв образовавшиеся прорехи. Из идеально выровненных ружейных стволов выскочили облачка дыма.
Даже обострённому берсеркитом взгляду полёт пуль был невидим, но пригнуться к земле Самсон, конечно же, успел. Над ним словно пронеслась стая жужжащих комаров. Там и сям закричали люди, многие упали.
Проворный лекарь со вздохом вернулся к своему занятию.
Французы вели пальбу по защитникам плутонгами: опорожнив ружья, шеренга отбегала назад, в хвост колонны, чтоб дать место следующей. Это профессору понравилось больше, чем канонада, когда орудия палили вразнобой, как чёрт на душу положит. Здесь же можно было отрываться от работы не ежесекундно, а всего четыре раза в минуту. Перед каждым следующим залпом Самсон Данилович ложился на землю и даже успевал подстелить полотенце, чтоб не слишком марать панталоны (манжеты и рукава у него были безнадёжно запачканы кровью).
Так продолжалось довольно долго, но, увлечённый обработкой ран, Фондорин нисколько не скучал.
Вдруг капитан крикнул:
– Ребята, держись! Русский багинет французского длиннее!
Неприятель пошёл в штыковую.
Профессору работать стало труднее. Уже через минуту вокруг него началась беспорядочная суматоха, в которой русские перемешались с французами. Люди с выпученными глазами, хрипя и вопя, кололи и рубили друг дружку, катались по земле, неслись напролом не разбирая дороги. С травматической точки зрения рукопашный бой показался Самсону ещё менее опасным, чем залповая стрельба. Замахи сражающихся были медленны, удары нисколько не грозны. Но попробуйте-ка аккуратно зашить рану или вправить кость, если раненый дёргается и стонет, а откуда-нибудь сбоку ещё и наползает болван, слепо тычущий перед собою колющим орудием!
Справедливости ради следует сказать, что злонамеренно на лекаря, занимающегося своим милосердным делом, никто не нападал. Когда Фондорин бродил среди схватки в поисках очередного мученика – неважно, русского или француза, – на него несколько раз наскакивали чужие и свои. Очумело таращились на статского, восклицали: «Ты кто?». Самсон Данилович правдиво отвечал: «Я человек» или «Je suis un homme»[12] – и его оставляли в покое.
Медику, который желает хорошо выполнять свою кровавую работу, необходимо сохранять полное хладнокровие, если не сказать бесчувствие. Поэтому профессор приглушил в сердце голос сострадания. К врачуемой им плоти и её несчастным обладателям он относился с совершенным бесстрастием. Но настал момент, когда в этой броне образовалась трещина. Пред Фондориным на земле лежал его знакомец, его добрый попечитель – пехотный капитан, пронзённый несколькими штыками. Бедняга был ещё жив и пытался спрятать обратно в живот вывалившиеся внутренности.
– Пустите руки! – со слезами воскликнул профессор. – Дайте я!
Офицер пробовал улыбнуться и всё повторял:
– Что уж… Мне конец. Вы, голубчик, бегите. Редут взят… А я потерплю. Иль кто сжалится, добьёт…
Фондорин ткнул ему в нос тряпицу, обильно смоченную метиловым эфиром. Раненый закатил глаза и умолк.
Роясь в раскромсанной брюшной полости, профессор видел, что сделать ничего нельзя. Дышать капитану оставалось не более десяти минут.
– Voilà un chirurgien![13] – закричали сзади.
Чьи-то руки схватили Самсона за плечи.
– Вы из наших? – взволнованно спросил по-французски молодой человек в синем мундире. – Ах, неважно» Хватит возиться с этим русским! Chef-de-battalion[14] ранен! Скорее! Да берите же его, ребята!
С обеих сторон профессора подцепили солдаты и бегом поволокли куда-то. Вокруг были одни синие мундиры. Чёрные и зелёные если и попадались, то лишь под ногами. Редут действительно был взят.
IV.
У майора пулей была разможжена лодыжка. Наложив выше раны жгут, Фондорин объяснил столпившимся вокруг офицерам и солдатам, что нужно поскорей нести раненого на стол и делать ампутацию, не то будет поздно.
Старший из офицеров сказал:
– Будьте при командире неотлучно. Чёрт побери, если он умрёт, вы ответите головой! Эй, носилки сюда!
Вот простейший способ безо всякого риска оказаться во французском лагере, мгновенно подсказала Самсону форсированная берсеркитом мыслительная функция. Всё выходило как нельзя к лучшему.
Он сопроводил носилки на полковой операционный пункт, расположившийся в большом амбаре на окраине близлежащей деревеньки.
Там повсюду – на полу, снаружи и даже на улице – лежали десятки раненых, а от редута всё подносили новых. 61-й потерял при штурме больше трети своего состава. Санитарные повозки, так называемые «амбулансы», перевозили самых тяжёлых в дивизионный лазарет, но майора, любимца всего полка, штаб-лекарь решил оперировать сам, благо тот находился в милосердном бесчувствии.
Полковой врач (его звали Демулен) с похвалой отозвался о наложенном жгуте и спросил у коллеги имя.