— Вот так имечко! У нас так жеребца звали. Старый он был. В один прекрасный день взял да и околел, прямо в оглоблях. Ну да твоей вины тут нет, что тебя так назвали. А как твою сестру зовут? Или это твоя подружка?
Он болтал без умолку, словно знал меня целую вечность. «Да замолчи ты, трещотка! — злился я. — Стрекочет как сорока».
Мы нашли Веру на том же месте, где я ее оставил. Она больше не стонала, лежала тихо-тихо с широко открытыми глазами.
Юл безмолвно склонился над ней. (Слава богу, хоть замолчал!) Сокрушенно покачав головой, он взял Верину руку и долго считал пульс. Потом с горечью бросил: «Мерзавцы». И, снова покачав головой, он забормотал какие-то слова, мне запомнились лишь: «звери», «бешеные собаки» и «садисты».
Наконец Юл выпрямился, почесал у себя за ухом, потом под мышкой, где темнел густой пучок волос, похожий на малярную кисть. Я смотрел на него, замерев от страха, и ждал, что он скажет. Я был уверен, что он скажет что-то ужасное, вроде: «Плохи ее дела!» — или: «Охо-хо!» Когда вот так, сквозь зубы, произносят «охо-хо», значит, дела и в самом деле плохи, значит, надежды мало и надо готовиться к самому худшему.
— Слушай, Валдо, побудь с ней пока, ее нельзя оставлять сейчас одну. Я пойду принесу бинты и еще кое-что, чтобы поддержать ее немного. Я скоро вернусь, а там подумаем, что дальше делать.
Я кивнул, не осмеливаясь спросить, что же все-таки с Верой. Вряд ли он ответит мне откровенно.
Юл скрылся в зелени леса, а я, скрестив ноги, тихонько уселся возле Веры, не в силах оторвать глаз от этого холодного фарфорового лица. На душе было невыносимо тяжело. Каждая жилка во мне была натянута и трепетала — как листок под порывами ночного ветра. Я сидел тихо, словно мышка, боясь потревожить Веру.
В траве застрекотал сверчок. Мне стало совсем жутко, я невольно вспомнил картинку в моей старой книжке: запряженные в похоронную карету сверчки везут мертвую ласточку. Я представил, что в карете вместо ласточки — Вера. Ведь ласточка — весенняя птичка, и Вера была как весна, такая юная, нежная. И вот теперь сверчки везут ее на кладбище. Господи, какой ужас! Я смахнул пальцами набегавшие слезы.
«Да нет же, нет! — думал я. — Ласточка была мертвая, а Вера живая. Она жива — я же слышу, как она вздохнула. Правда, вот она опять закрыла глаза, но это ничего не значит. Раз она вздыхает, ясно, что жива».
Сверчок умолк, и мои мысли улетучились. Вот сейчас Юл, наверное, уже подходит к фургону. Юл — тоже дурацкое имя, ничуть не лучше, чем Валдо. Я вдруг вспомнил, что лошадь нашего молочника звали Юлом. Жаль, что я ему этого не сказал тогда, просто в голову не пришло.
Наконец послышались голоса. Через дорогу шли какие-то люди, они явно направлялись сюда. Неужели Юл так быстро обернулся? Впрочем, ноги-то у него длинные, как у аиста. А с ним еще кто-то.
Голоса приближались. Под ногами захрустели ветки. Солнце сквозило в листве над моей головой, пестрыми бликами падая мне на руки, светлым нимбом окружив бледное Верино лицо.
Вот они и пришли, эти люди, которых я никогда раньше не видел. Юл шагал впереди, остальные — за ним: три, четыре, пять… Я видел их точно во сне, мертвец среди живых. Можно подумать, что я для них всего лишь призрачная тень, сквозь которую беспрепятственно проникает взгляд, они будто и не замечали меня и со мной даже не заговорили, только обошли меня и склонились над Верой, потом осторожно подняли ее с земли. Я слышал голос Юла, перекрывавший все остальные. Ну почему они так оглушительно орут!
Они несли Веру, шагая по двое с каждой стороны. Кто-то тронул меня за плечо. Я не обернулся. Это, конечно, Юл. Молча, чувствуя, как сдавило горло, я плелся за ними через бесконечные заросли папоротника. Наконец мы вышли из лесу, и я увидел на дороге санитарную машину с открытой дверцей. Вокруг уже собралась толпа — мужчины и женщины. Лица у всех глупые и сострадательные, я заметил еще нескольких немецких солдат и невольно вздрогнул при виде серо-зеленых мундиров. Солдаты удерживали любопытных на расстоянии. Возле санитарной машины справа стоял офицер, он ни с кем не разговаривал, кроме коричнево загорелого возницы фургона. Офицер нетерпеливо похлопывал ободранной белой веточкой по сапогам, лицо у него было жесткое, с резко очерченными уголками рта, я слышал, как он несколько раз сурово произнес: «Kriegsgericht».[30] И опять это странное слово «Krieg», оно у немцев постоянно на устах. Что оно означает? Стоя на обочине, я наблюдал за тем, что делается на дороге. Я все еще был как во сне, все еще мертвец, бесплотное существо. И только сердце громко стучало, словно напоминая о том, что сердце мертвого человека стучать не может. Дверцы санитарной машины захлопнулись, и только тут я осознал, что произошло. Зарычал мотор, солдаты вскочили в машину, последним — офицер.