Вот с таким непримиримым фанатиком, чуть ли не из самой Вены[103], и пришлось иметь дело матери Маркуса.
В тот год все начальнички, что уцелели, словно с цепи посрывались, выжигая неповиновение и крамолу. И то сказать, недавно столь безоблачный католический небосклон заволокло свинцовыми протестантскими тучами, и всё ещё вчера несокрушимое имперское здание заходило ходуном. Беда не в последнюю очередь утвердилась потому, что очень многие чиновники и генералы блюли государственные интересы в редкие перерывы между наполнением своих карманов. Вон у герцога Савелли[104] в Померании за зиму, протянули ноги две трети вояк, а денежки ещё полгода исправно требовали на все десять тысяч. Поэтому на Дунае были твёрдо уверены, что Север на замке, пока Густав-Адольф, всего лишь с тринадцатью тысячами солдат так двинул бронированным кулаком, что вся империя содрогнулась[105]. Проверяющий прошествовал мимо матери, которая и усы себе нацепила, и выправкой блистала так, что залюбуешься бравым воякой, как вдруг, обернувшись, несильно ткнул её в грудь:
— Что, служивый, телеса распустил? Никак от водянки пухнешь? Али грыжа заблудилась да не там вылезла?
Мать побледнела, пытаясь что-то сказать, но он уже не слушал. Проворно расстегнул её камзол:
— Что, красавица, совсем растелешить, или и так уж все поняли, что не мужик ты?
И так же лениво, не повышая голоса:
— Возьмите даму.
Сделав пару шагов, обернулся:
— Понимаешь, пахнет от вашего брата по-другому. Амбрэ, так сказать. Вот по запаху я отлов и веду. Без ошибочки.
Дальше в строю, не сразу, а через настоящего ландскнехта, стоял и Маркус. Огромный штурмовой шлем постоянно сползал на глаза, под тяжестью пики затекла рука, прочая амуниция тоже изрядно гнула долу. Хорошо хоть от лат, разных там наколенников и налокотников, в спешной суматохе построения удалось отбояриться.
И сам Маркус, и все окружающие отлично могли предсказать его будущее. Топать ему по солдатской стезе — а по какой же ещё? Сызмальства игрушки — пули, порох украсть да поджечь, или когда очередной «батяня» под настроение смастерит деревянную шпажку, а то и мушкет: и резвись, и привыкай. Со товарищи опять же игры какие — ясно воинские. Причём игра не безымянна, а битва знаменитая или, допустим, осада, рассказов о которых, правдивых и не очень, можно наслушаться у любого костра.
Но мал он пока, не берут в солдаты, год хотя бы ещё подержаться за материну юбку советуют.
Ревизор надолго задержался возле Маркуса. Разглядывал без интереса или осуждения. Маркус почувствовал, как пунцовеют уши, щёки. Тонкие струйки пота зазмеились из-под шлема. Сейчас сильные безжалостные руки вырвут из общего строя, словно зазевавшуюся рыбёшку из родной стихии потащат неводом. Сверкай потом поротой задницей перед всей армией.
— Служи верно, солдатик, — вдруг услышал он, и проверяющий под смех свиты натянул ему шлем на самый нос. — Эх, обстановочка, совсем сопляков приходится поднимать на защиту императора и церкви.
Маркус, боясь спугнуть своё счастье, так и простоял весь смотр, ничего не видя. Чуть позже до него долетел сердитый знакомый шёпот:
— Не думай влезать.
Идиот он, что ли. И мать не выручит, и сам влипнет. Да и ей не убудет с кнута: кости целы останутся, а мясо нарастёт.
Однако так легко, как ожидалось, она в этот раз не отделалась. Посоветовавшись, разоблачённым, а это были в основном непотребные девки и их дети, затесался, правда, ещё и одноногий инвалид, решили рвать ноздри. Верно, ревизор с острым нюхом опасался конкуренции. Кстати, несмотря на все его бахвальства, из строя выдернули едва ли шестую часть псевдосолдат. Везунчики в строю, пряча глаза, переминались с ноги на ногу: вдруг да у кого из приговорённых к экзекуции нервы сдадут. Закричит: «А почему я должна страдать?» — да и пойдёт сдавать всех напропалую.
Однако в помертвевшей от ужаса кучке отлично понимали слепоту выбора: сегодня ты — завтра тебя. Безносой ещё можно протянуть, наоборот, кто-нибудь из не выданных сейчас завтра из жалости и признательности, возможно, кусок побольше швырнёт. Но вот если все отвернутся за предательство — тогда уж точно конец.
А ужаснуться было чему. Потехи ради, а также для усиления эффекта устрашения, велено было инструмент калить на огне.
103
Из самой Вены — столица Австрийских Габсбургов, императоров Священной Римской империи.
105
юг Густав-Адольф, всего лишь с тринадцатью тысячами солдат, так двинул бронированным кулаком, что вся империя содрогнулась — имеется в виду начало так называемого «шведского периода» Тридцатилетней войны (1630—1635), отличавшегося наибольшей ожесточённостью и размахом боевых действий, а именно высадка войск Густава II-Адольфа в Северной Германии, которую не смогла предотвратить ослабленная армия герцога Савелли.