Семена будущего образа Лары были посеяны встречей Пастернака с Зинаидой, но когда позднее Борис влюбился в Ольгу Ивинскую, именно она полностью воплотила живой прототип его Лары.
Вскоре по возвращении из Ирпеня Борис устроил семейный скандал. Эгоистично поставив свои желания на первое место, он признался Евгении в любви к Зинаиде, а потом пошел к Генриху и объявил ему, что питает страсть к его жене. Встреча прошла очень эмоционально и напряженно, в типичном для Бориса стиле. Оба рыдали. Борис говорил о своем глубоком восхищении Генрихом и привязанности к нему и с характерной для него бестактностью подарил пианисту копию стихотворения «Баллада». А потом принялся уверять, что не сможет жить без Зинаиды.
Наперсница и подруга Бориса, поэтесса Марина Цветаева, считала, что Пастернак сам провоцирует катастрофу. «Боюсь за Бориса,[114] – писала она. – В России мор на поэтов – за десять лет целый список! Катастрофа неизбежна: во-первых, муж, во-вторых, у Б. жена и сын, в-третьих – красива (Б. будет ревновать), в-четвертых и в главных – Б. на счастливую любовь неспособен. Для него любить – значит мучиться».
Но мучился не только Пастернак, но и женщины, которых он любил. Месяцами Зинаида терзалась всепоглощающим чувством вины из-за распада своего брака. Борис так же сильно страдал из-за того, как обошелся с Евгенией; он писал родителям в марте 1931 года, что причинил Евгении «пока неослабеваемое страдание».[115] Он пришел к выводу, что жена любила его потому, что не понимала, и обманывал себя иллюзией, что ей, мол, нужны покой и свобода – «полная свобода», чтобы реализоваться в творчестве. Похоже, это была проекция: именно ему нужна была свобода от несчастливого брака с Евгенией, в то время как мелодрама, которой он упивался, была именно тем творческим топливом, которого ему так недоставало.
С первого дня нового, 1931 года, когда Генрих уехал в концертное турне по Сибири, Борис принялся звонить Зинаиде как одержимый, бывало, что и по три раза на дню, и временно съехал из семейной квартиры. Неспособный больше терпеть колебания и метания Зинаиды, после пяти месяцев страстных ухаживаний он объявился в московском доме Нейгаузов. Генрих открыл Борису дверь, назвал его по-немецки Der spätkommende Gast (поздним гостем) и уехал играть концерт.
Борис снова стал умолять Зинаиду уйти от Генриха. Когда та отказалась, он схватил бутылочку йода из шкафчика в ванной и в жалкой попытке самоубийства осушил ее до дна. Когда Зинаида поняла, что́ он сделал, она силой влила Борису в горло молоко, чтобы вызвать рвоту – его тошнило двенадцать раз, – и, вероятно, тем самым спасла ему жизнь. Приехал врач и «промыл ему нутро»,[116] чтобы предотвратить внутренние ожоги. Врач решительно предписал обессиленному Пастернаку полный постельный режим на двое суток и сказал, что в первый вечер он не должен двигаться. Поэтому Борис остался ночевать у Нейгаузов «в состоянии блаженства», а Зинаида умело и бесшумно ухаживала за ним.
Самое поразительное, что уважение Генриха к склонному к мелодраме поэту было настолько велико, что, когда пианист вернулся домой в два часа ночи и узнал о случившемся, он повернулся к жене и сказал: «Ну, что, довольна?[117] Теперь он доказал свою любовь к тебе?» И после этого Генрих согласился уступить Зинаиду Борису.
«Я влюбился[118] в З[инаиду] Н[иколаевну], жену моего лучшего друга Н[ейгауза], – писал Пастернак родителям 8 марта 1931 года. – Он уехал первого января в концертное турне по Сибири. Я боялся этой поездки и отговаривал его от нее. В его отсутствие на то, что было неотвратимо и случилось бы и при нем, легла тень нечестности. Я показал себя недостойным Нейгауза, которого продолжаю любить и никогда не разлюблю; я причинил долгое, ужасное и пока неослабеваемое страдание Жене – и все же я чище и невиннее, чем до того как вошел в эту жизнь».
Хотя Генрих был потрясен и уязвлен романом Бориса и Зинаиды – ему даже пришлось прервать на середине один из концертов сибирских гастролей и в слезах уйти со сцены, – его никак не назовешь невинной жертвой. Случившийся в конечном итоге разрыв Зинаиды с ним был сглажен изменами самого Генриха. В 1929 году его бывшая невеста, Милица Бородкина, родила от него дочь, и в середине 1930-х годов Генрих женился на ней.
В ноябре 1932 года Борис писал родителям и сестрам из Москвы, что Генрих «очень противоречивый[119] человек, и хотя все утряслось прошлой осенью, у него по-прежнему бывают настроения, когда он говорит Зине, что однажды в приступе несчастья убьет ее и меня. И все же он продолжает встречаться с нами чуть ли не через день, не только потому, что не может забыть ее, но и потому, что не может расстаться со мной. Это порождает трогательные и курьезные ситуации». Сэр Исайя Берлин, близкий друг Бориса и Жозефины, вспоминал, что даже спустя годы после того, как Зинаида ушла от него, Генрих часто наведывался на супружескую дачу в Переделкино, где Борис и Зинаида жили с 1936 года. После одного типичного воскресного обеда Исайя Берлин и Генрих вместе возвращались в Москву на электричке. Исайя был ошарашен, когда Генрих повернулся к нему и сказал, как бы объясняя, почему он в свое время позволил жене уйти: «Знаете, Борис воистину святой».[120]
114
«Боюсь за Бориса…»: Mallac,