Как ни старалась полиция явная и тайная, помешать нашим встречам с простыми людьми она не могла. Меня предупредили: будешь выступать — не касайся политики.
Я и не касался политики, рассказывал только о своём жизненном пути: голодном детстве, работе в Ревеле (реакционные газеты пытались замолчать этот факт из моей биографии), буднях на льдине. Один из присутствующих крикнул:
— Пропаганда! Тут вам не Коминтерн!
— Какая же это пропаганда? — удивился я вслух. — Выходит, вся моя биография — это пропаганда за Советскую власть.
Тут уж я забыл о всех напутствиях и крикнул:
— Раз моя жизнь — пропаганда за Советскую власть, я горжусь такой жизнью!
МАТРОССКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
Наступил 1914 год. Военные заказы росли. Рабочие трудились без перекуров, без единой минуты отдыха. Жизнь моя теперь вся проходила на заводе. Предгрозовая атмосфера ощущалась во всём.
И гроза разразилась. Война.
Рабочий люд почувствовал её сразу: все моментально вздорожало, многие продукты можно было купить только у спекулянтов. Ремень приходилось затягивать все туже.
С фронта шли победные реляции. Странное дело, моя квартирная хозяйка не верила им:
— Как же, одолеем германца, если при дворе они одни во главе с царицей.
Она как в воду смотрела. Победные реляции вскоре пошли на убыль, поползли слухи о чёрном предательстве в самых верхах. Становилось не по себе: моя родина, моя Россия — кто же тобой правит?! Было от чего прийти в замешательство.
Слушал я разговоры окружающих, перебирал в памяти свою небогатую событиями жизнь и думал, что слухи о предательстве не лишены оснований.
В осеннем парке я однажды разговорился с раненым солдатом, который попросил папиросу. Я держал в руках «Российские ведомости» с описаниями солдатских подвигов и списком погибших офицеров. Солдат закурил, посмотрел на газету и зло сплюнул:
— Подвиги солдатские, а погибают одни офицеры. Несообразно получается. Выходит, солдат — он вроде Кощея Бессмертного, его ни одна пуля не берет, коли о солдатских смертях не пишут.
— Что же это наши отступают?
— А ты повоюй…! Если в бой идём — жребий бросаем, кому винтовка достанется. У германца-то всего до зубов. А у нас! Ты ещё молодой, мотай на ус: по храбрости с русским солдатом никто не сравнится.
И раненый продолжал рассказывать, словно торопясь выплеснуть наболевшее.
На прощание я отдал ему пачку папирос; он поблагодарил без слов, кивком головы, и ушёл, прихрамывая, а я сидел и думал, думал до боли в висках…
Вести с фронта были все тревожнее. И тем громче звучала в парках Ревеля бравурная музыка. Я слушал её, идя с работы, и меня не оставляла мысль: не так живём, не то делаем!
Приближался срок моего призыва в армию. По законам того времени призываться я должен был в Севастополе — по месту рождения. Было это в ноябре 1914 года. Помахал я на прощание Ревелю, сел в вагон. Дорожные разговоры были конечно же о войне, предательстве, шпионах. Именно тогда я и услышал от одного пассажира:
— Большевики против войны выступают…
Слово «большевики» я запомнил, в расспросы же не пускался. Одолеваемый противоречивыми мыслями, вернулся я в отчий дом. Отец не мог мне простить того, что я уехал самовольно, без его разрешения. Но как обрадовалась моему приезду мать! И в то же время опечалилась: знала, мне на службу идти. Малышня — та, ничего не понимая, ликовала, получив гостинцы.
Определили меня на флот. Было около четырехсот призывников, на флот же попало не больше тридцати. После «Очакова» и «Потёмкина» брали на корабли преимущественно из зажиточных крестьянских семей. Я не подходил для флота с этой точки зрения, да была великая нужда в специалистах по части техники. Так я попал в полуэкипаж.
Из Ревеля я привёз кое-какие сбережения, отдал их матери. Мы с ней посоветовались и решили: война есть война, цены растут, как бы от денег одни бумажки не остались; решили купить больше продуктов и малышам ботинки. Не успели дома припрятать, как явился отец.
— Опять с Ванькой деньги транжирили. — И хвать меня по спине кулаком. Бывало, что от него под пьяную руку доставалось и матери.
Я вскочил, взял отца за руки выше локтя, сжал как следует:
— Все, батя, кончилась твоя власть. Я теперь матрос его императорского величества Черноморского флота. Маму пальцем тронешь — пеняй на себя!
— Пошёл ты со своим величеством ко всем святителям…— и замысловато выругался.
Но мать он больше не трогал.
А для меня началась иная жизнь, не понять — то ли военная, то ли гражданская. В полуэкипаже шагистикой особо не занимались, а я больше всего работал по «своей части»: точил детали для судовых двигателей, а заодно изучил и судовые двигатели. Знание корабельных моторов сослужило мне потом великую службу, несколько раз спасало от верной гибели.
С начала службы я стал обладателем койки, у меня были матрац, подушка, простыни, одеяло. Харчи казённые и форма — так что не надо было думать о еде и одежде. Единственное, от чего я отказался, так это от положенной чарки, чем заслужил немало насмешек со стороны старослужащих.
— Если бы ещё от обедов отказался — цены бы тебе не было, — подтрунивал надо мной сослуживец, которому перепадала моя чарка.
Дома бывал очень редко: не отпускали, служба есть служба. В февральский день 1915 года — стал он самым черным днём в моей жизни — прибежал за мной дневальный:
— Папанин, к тебе пришли.
Я увидел заплаканного брата Яшу:
— Вань, мама умерла, помоги могилу вырыть.
У меня все внутри так и оборвалось. Я пошёл к начальству:
— Ваше благородие, отпустите домой: мать умерла, надо могилу копать.
Больших трудов стоило мне отпроситься — отпустили всего на три часа.
Афоня Мамин и Вася Демихин помогли мне вырыть могилу. Не помню, как попрощался я с матерью, как добрался до казармы, уткнулся носом в подушку. Меня привёл в чувство дневальный:
— Слышь-ка, Папанин, выпей водички. Да ты не реви белугой, никто смерти не минует…
Долго я не мог прийти в себя: что бы ни делал, перед глазами всё было родное лицо. Я пытался с головой уйти в свои повседневные обязанности, чтобы только не думать, не вспоминать. Не получилось. Миновали месяцы после смерти мамы, прежде чем я пришёл в себя. Очнулся, точно после долгого сна, увидел жизнь очень отчётливо и поразился её жестокости.
Служба была тяжёлой. Много бессмысленного и злого увидел я на царском флоте. Сколько раз наблюдал настоящие побоища…
Начинались они так. Увольняют, к примеру, на берег матросов с броненосца «Три святителя».
Старший помощник командира обходит строй, напутствует:
— Чтобы не пили, по кабакам не шлялись. Если кто к вам прицепится с «Двенадцати апостолов»[1], покажите, что такое «Три святителя», чтобы уважали! За честь корабля постойте!
Строй гаркнет:
— Будем стараться!
На берегу матросам деваться некуда, шли они в кабак. Ну, а уж из него выходили в «подпитии». Если навстречу попадался матрос, на ленточке бескозырки которого было написано «Двенадцать апостолов», — немедленно получал по уху. Прибегали другие матросы, и начиналась драка «Двенадцати апостолов» и «Трех святителей». Доходило дело и до увечий.
Мордобой на флоте был официально отменён. Но боцманы, старшины нет-нет да и раздавали зуботычины. Мне, правда, ни одной не досталось, я старался службу нести так, чтобы придраться было, не к чему.
Служба — в одном её аспекте — очень напоминала мне нашу школу. Больше всего урок божий. Батюшка нас не спрашивал, верим ли мы в бога, — это для него само собой подразумевалось, — он был озабочен больше тем, как вбить в нас церковные премудрости.
Учёба матросов на флоте была построена по точно такому же принципу. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Зубри и зубри, думать не смей. Ну, например, враги бывают внешние — германцы и внутренние — поляки, жиды и студенты: от них смута.
Дело доходило до курьёзов. Был в полуэкипаже инженер — ярый монархист. Однажды он особенно разошёлся, нападая на врагов внутренних. Кто-то из матросов возьми и спроси:
— Вы, ваше благородие, какой институт изволили кончить? Тот с гордостью:
— Петербургский университет!