– Но разве его можно назвать мужчиной? – с сомнением спросила Фрэнсис, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности, хотя не очень хорошо понимала, о чем именно спрашивает. – Вы же прекрасно знаете, как мы все смеялись над его манерой одеваться, он позирует художникам, как дама, и эти его вспышки ревности…
– Пора вам перестать рассуждать, как романтическая барышня, – резко сказала Генриетта, задетая за живое справедливостью того, что услышала от подруги. – Королевским дочерям вряд ли стоит надеяться на любовь в браках, которые заключаются ради государственных интересов.
Да, но никому не нужен муж, над которым смеются другие женщины, подумала Фрэнсис, и была очень близка к тому, чтобы облечь эту мысль в слова. Но сказала другое:
– Когда я выйду замуж, это будет настоящий мужчина. Человек, который совершает поступки и занят каким-нибудь делом. Человек, которого я смогу уважать. Мне кажется, что если я буду его уважать, то смогу и полюбить.
Генриетта смотрела на Фрэнсис со слезами на глазах. Еще раз она получила возможность убедиться в том, что эта веселая девочка может порой прекрасно оценить ситуацию и выразить самую ее суть.
– Я надеюсь, что у вас будет именно такой муж. Но я не уверена, что кто-нибудь вообще поинтересуется вашим мнением. Поэтому будет лучше, если вы расстанетесь с этими романтическими мечтами.
– Я знаю… вы правы, Риетта. Моя мать – вдова с тремя детьми на руках – скорее всего, примет первое же предложение, которое будет мне сделано. И я буду вынуждена с этим смириться. Но я желаю вам счастья, ma chère, вам, у которой было такое ужасное детство! В конце концов, и королевские браки иногда заключаются по любви. Ваши родители, например.
– Да, конечно, есть счастливые люди, которым повезло. Но, как говорит добрейший отец Киприан, надо постараться воспользоваться своим везением как можно лучше.
– Ну и какое же везение для вас в этом младшем брате короля Людовика? – непочтительно не унималась Фрэнсис.
Генриетта поднялась и, подойдя к окну, встала у подруги за спиной.
– Он всегда будет жить во Франции, – ответила она. Фрэнсис, как флюгер, стремительно повернулась к принцессе и посмотрела ей в глаза.
– Вы что, не хотите возвращаться в Англию? – не скрывая своего недоумения, спросила она. – Даже ради того, чтобы быть возле любимого брата?
Хотя настойчивость Фрэнсис становилась уже непереносимой, Генриетта, не поворачиваясь, спокойно ответила:
– Конечно, я хочу вернуться в Англию. Но у меня нет такого нетерпения, как у вас, словно это возвращение – предел всех моих желаний. Скажите мне, сколько я смогу прожить в Англии? Только до тех пор, пока мне не подыщут другого мужа. В Испании, в Португалии… Или, может быть, в Италии… Да, я слышала, как королева говорила об этом с монсеньером Джермином. Нас, принцесс, в жизни переставляют с места на место точно так же, как шахматные фигуры на доске… И я предпочитаю остаться в той единственной стране, которую я знаю. Je suis française, moi[22] так же, как вы чувствуете себя шотландкой.
– Понимаю, – медленно ответила ей Фрэнсис, усаживаясь на ближайший подоконник и чувствуя себя последней дурой, потому что раньше никогда не замечала у своей подруги подобных настроений.
Так же, как и Карл, она в период изгнания могла испытать радость от самых незначительных каждодневных событий и умела получать от них удовольствие. Однако сейчас новая мысль, как мрачная туча, нависла над нею: ей либо придется разлучиться с Генриеттой, которую она успела искренне полюбить, либо остаться во Франции.
Последующие дни оказались наполненными такими событиями, что Фрэнсис веселилась от души и не могла думать ни о чем другом, кроме сиюминутных радостей и развлечений.
Как только стало известно, что вдовствующая королева Франции просила руки Генриетты для своего младшего сына, французские аристократы зачастили в Коломб. Если даже слуги королевы Генриетты-Марии не были столь величественны, а засахаренные фрукты – столь изысканно вкусны, общая атмосфера Шато де Коломб привлекала гостей искренним дружелюбием, а обе хозяйки – мать и дочь – были просто очаровательны. И Фрэнсис, постигая искусство быть фрейлиной, вносила немало веселья в общество, состоящее преимущественно из мужчин.
– Как она прелестна! – заметила вдовствующая королева Генриетта-Мария, наблюдая за Фрэнсис, обучавшей новому танцу – паванне – явно неравнодушного к ней юного маркиза.
– Но явно мало для ума дочери такого образованного врача, – ответила миссис Стюарт. – Я предпочла бы, чтобы Фрэнсис больше внимания уделяла книгам. Она ужасно пишет. Безграмотна. Да что говорить! Даже малышка Софи пишет многие слова без ошибок.
– Может быть, вы слишком много хотите от нее, миссис Стюарт? Мало кому удается сочетать красоту и ум, – возразила ей вдовствующая королева, радуясь вниманию и веселью, которых так долго была лишена.
И действительно, Фрэнсис была прелестна! Вступив в пору расцвета женственности, она была столь хороша, что большинство молодых мужчин с трудом отводили от нее глаза. Она была прекрасно сложена – высокая, стройная, а увлечение танцами придало всем ее движениям легкость и изящество. У нее была безупречная кожа и синие, как море, глаза. Когда солнечный свет падал на ее волосы или их озаряло пламя свечи, они вспыхивали золотисто-каштановым блеском, образуя светящийся ореол вокруг прелестной головки. Помимо необыкновенно привлекательной внешности, природа наделила Фрэнсис удивительно веселым нравом, который в не меньшей степени, чем красота, привлекал к ней мужчин.
– За ней нужен глаз да глаз, – вздохнула миссис Стюарт, более чем когда-либо жалея о том, что ее мужа уже нет в живых.
Если даже в относительной безопасности Шато де Коломб внимание, которое привлекала к себе Фрэнсис, было источником беспокойства для ее матери, то дни, когда они были приглашены в Лувр, буквально доводили бедную миссис Стюарт до полного изнеможения, поскольку она разрывалась между двумя несовместимыми чувствами – гордостью и страхом.
В то время, как Филипп Орлеанский всюду сопровождал свою будущую невесту, что полностью исключало возможность каких бы то ни было ухаживаний и знаков внимания со стороны других мужчин, король Людовик нередко ухитрялся оставаться наедине с Фрэнсис, которая как бы ни была хороша, все-таки не была принцессой. Частота, с которой ее видели в обществе Его Величества во время представления масок, на охоте или на приемах, положила начало сплетням, которые гуляли при Дворе и вскружили Фрэнсис голову.
– Умоляю вас, дорогой отец Киприан, поговорите с ней, – просила миссис Стюарт. – Она еще слишком молода и не может защитить себя. У Его Величества не может быть никаких серьезных намерений, ведь всем известно о его предстоящей женитьбе на испанской инфанте. Я, конечно, могла бы отправить ее куда-нибудь, но боюсь, что это может оскорбить Его Величество.
– Наша королева вполне могла бы сделать это. Она могла бы взять вашу дочь с собой в Англию, – ответил мудрый старый отец Киприан. – А пока, дорогая миссис Стюарт, вам вовсе не следует так волноваться: несмотря на все свое легкомыслие, ваша дочь многое унаследовала от отца, и мне кажется, что это прелестное дитя вполне может постоять за себя.
– Боюсь, Ее Величество пока не собирается в Англию. Говорят, что в Лондоне свирепствует оспа. Мистер Проджерс сказал, что принц Генрих был очень тяжело болен, но сейчас уже поправляется.
Однако неожиданно на Шато де Коломб обрушились такие новости, что были забыты все радости французского Двора, к которым успели приобщиться недавние изгнанницы: вскоре после того, как отшумели все весенние праздники, скончался юный принц Генрих Глостер.
– А я так редко видела его, когда он еще был здесь, – сетовала Генриетта. – Мы были так бедны, что он ежедневно ходил в школу вместе с другими мальчиками или проводил время со своим воспитателем.