Вполне очевидно, что наследие Ленина составляет особую главу истории марксизма. Это сложное явление, конечно, может изучаться и интерпретироваться в рамках любой парадигмы или любого «нарратива»,[36] но ключ к его пониманию можно найти лишь с помощью собственной теоретической «парадигмы» Ленина, марксизма, поскольку лишь в этом понятийном контексте можно правильно уловить движущие пружины, мотивы и результаты его теоретико-политического мышления. Ленин никогда не удовлетворит «чужим» нормативным требованиям, поскольку вся его деятельность была направлена на радикальное изменение существующего положения и вне этого стремления она просто не может быть правильно понята.
В то же время очевидны и опасности имманентного анализа, поскольку падение системы государственного социализма дискредитировало основополагающие понятия марксизма, которые составляли ядро интеллектуального наследия Ленина. К их числу относятся общественный класс, рабочий класс (пролетариат), классовая борьба, классовая теория, классовое сознание, классовое движение и т. д.[37] Правда, отказ от употребления понятия «класс» и связанных с ним терминов сопровождался после 1989 г. появлением множества новых теорий, научная эффективность которых, однако, мягко говоря, весьма относительна. Проблема состоит в том, что те отношения и структуры, которые определяют социальное расслоение в современном обществе, как и в предыдущие два столетия, обусловлены своими классовыми аспектами. Только, конечно, нельзя смешивать понятия класса в себе и класса для себя или отрицать различия между ними (как это, между прочим, делалось и в эпоху государственного социализма!). Такие передержки встречаются так часто, что и не стоит приводить примеров. Среди понятий, предлагаемых вместо «класса» новыми социологическими и политологическими теориями, фигурируют «домашнее хозяйство», «производители и потребители», «антагонизмы», «население», «профессии»» и т. д. (не говоря уже о терминах расистских теорий). В действительности за понятием «класса» и сегодня стоят многосторонне — экономически и социально — обусловленные противоречивые отношения между индивидами и социальными группами. Ведь кто станет отрицать существование противоречий между собственниками и людьми, не имеющими собственности, противоречий, вытекающих из различия мест в иерархии производственного процесса, фактов социальной отверженности? Вообще, человеческие отношения пронизываются системой имущественного неравенства, которая в виде повседневного опыта непосредственно ощущается в отношениях распределения. В конечном счете ставкой в этой осознанной и неосознанной борьбе, связанной с социальными противоречиями и классовыми конфликтами, является социальная эмансипация. Таким образом, историческое развитие общества, даже чисто эмпирически, может быть описано понятиями классовой теории, терминами, отражающими противоречие между трудом и капиталом, ситуацию общественного разделения труда, хотя, конечно, не только ими, если мы не хотим вернуться к вульгарно-социологическому подходу, характерному для домарксового материализма. Но для такого возвращения у нас нет никаких причин.
Эти понятия не догмы, в которые можно втиснуть любое множество исторических фактов. Они составляют всего лишь определенное воззрение. Нельзя утверждать, что изучение культуры и языка как базовых источников и исходной точки интерпретации совершенно неплодотворно. Однако, в то время как языку, словам придается почти магическое, мистическое значение и они абсолютизируются в качестве самостоятельных сущностей, стоящих над общественными отношениями, исторические факты, наоборот, релятивизуются, историческое повествование распадается на нарративы. При таком историческом подходе, когда социальные группы, интересы и цели, социальная и политическая борьба считаются всего лишь «нарративами», успех революционного нарратива, «конструирование» истории, прошлого зависят прежде всего от того, кто говорил на языке, наиболее «понятном» и «убедительном» для населения. Таким образом, в рамках этого подхода сама история сводится к «истории памяти», и становится невозможным единое историческое повествование, изучение внутренних исторических связей. Согласно такому «постмодерновому» подходу, успех большевиков стал возможен потому, что они «эффективно» сформировали тот революционный нарратив, который сохранился в памяти индивидов и социальных групп. Однако при понимании истории как «репрезентации», «мифа» поиски причин социальных действий растворяются в «институционализации» революции, а традиционная (марксистская и немарксистская) историческая наука превращается в отброшенный «нарратив».[38] Конечно, я не подвергаю сомнению право постмодернового подхода на существование, а лишь обращаю внимание на то, что сдача позиций «традиционной», ориентированной на поиск причин исторической наукой чревата большими опасностями для исторической науки вообще.[39]
36
О различных научных подходах см.:
37
В связи с этой ситуацией Г. Терборн иронически заметил: «В последние годы одно из важнейших понятий прежнего левого дискурса, понятие “класса”, было заменено, как ни странно, именно из-за поражения в капиталистической борьбе классов… Класс не сдается, не имея, однако, надежного убежища; его философское право на существование уже подвергается сомнению. Его присутствие в обществе стало почти неузнаваемым после того, как его окунули в кислоту чистой политики. Во всяком случае, так считают представители политической теории дискурсивной гегемонии, разработанной Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф в книге
38
Эта точка зрения, подкрепленная большой эрудицией и глубокими исследованиями, отражена в книге:
39
В своей книге