Тревога Владимира Ильича была не напрасной: Федосеев действительно оказался в сложной ситуации, которая в конце концов окончилась для него трагично. Дело в том, что еще в московской пересыльной тюрьме он подвергался клеветническим нападкам заключенного Юхоцкого, пароходного кондуктора из Новороссийска, который обвинял его в том, что он якобы присвоил какие-то общие деньги. Попав в ссылку вместе с Федосеевым, Юхоцкий продолжал преследовать его своей клеветой. Нелепость обвинений была столь очевидной, что никто к ним всерьез не отнесся. В других условиях и Федосеев, вероятно, не стал бы так болезненно реагировать на голословные наветы. Но еще до высылки в Сибирь он был так измучен и издерган тюремным заключением и допросами, что воспринимал все необычайно остро. И когда клеветник принялся и в Верхоленске травить его, натянутые до предела нервы не выдержали. В июне 1898 г. Н. Е. Федосеев покончил жизнь самоубийством.
Сохранился подробный рассказ верхоленской знакомой Н. Е. Федосеева — Л. Лежавы — о его последних днях:
«…Н. Е. начал очищать свою квартиру от всего нелегального, затем постепенно передал под разными предлогами свои тетради, рукописи, наконец сам перенес на квартиру тов. Гольдберга все наиболее ценные книги; отношение к товарищам стало крайне неровным: то открыто избегает общения с нами и, несмотря на свою деликатность, явно выражает неудовольствие, если к нему зайдут, то сам забежит к кому-нибудь, посидит с четверть часа или полчаса и вдруг на полуслове поднимается и уходит. А когда разговаривал, то чувствовалось, что сам он со своими мыслями где-то далеко, так сказать, отсутствует и разговор для него не имеет никакого интереса. В эти последние дни, если кто-нибудь из товарищей заходил к нему, то он намекал на то, что он занят какими-то письмами, старался поскорее выпроводить посетителя.
Наконец, часа в 4 дня, кажется, 26 июня{26} (1898 г.) девочка, дочь хозяйки Н. Е., принесла нам письмо. Едва распечатав его, я увидела, что оно прощальное и что сейчас случится непоправимое… Узнав от девочки, что Н. Е. пошел в падь, мы с бывшим у нас в то время тов. Гольдбергом бросились его догонять. А. М. Лежава, бежавший впереди других, издали заметил его сворачивающим с пашни в лес. Добежав до леса, он окликал его, просил остановиться… Через несколько мгновений вблизи за деревьями раздался револьверный выстрел и затем стон… Н. Е. целился в сердце, но пуля прошла несколько ниже, задела, по-видимому, желудок, селезенку, почку и застряла в позвоночнике. Перенесенный в избу ближайшего товарища, Н. Е. прожил еще часов 9 и скончался от паралича сердца, вызванного внутренним кровоизлиянием. Почти до последнего момента он сохранял сознание и все время говорил, прощаясь с каждым товарищем в отдельности, делал последние распоряжения относительно своих рукописей и очень волновался, что остается должен лавочнику несколько рублей, для уплаты которых просил продать его книги. Другого имущества у Н. Е. не было.
„Нет больше сил: с 17 лет по тюрьмам и этапам… 10 лет такой жизни подорвали силы… Сейчас много работы, и работы интересной… Надо работать, а я работать не могу… А жизнь такая интересная, так хочется жить… Но нет, нельзя!..“ — вот приблизительно его собственные слова, которые сохранились у меня в памяти и которые характерны для его настроения, приведшего к такому концу».[12]
Владимир Ильич получил сообщение о гибели друга 14 июля 1898 г. 15 июля он писал сестре: «О Н. Е. получил вчера письмо доктора.{27} Н. Е. покончил с собой выстрелом из револьвера. 23. VI его похоронили. Оставил письмо Глебу{28} и ему же рукописи, а мне, дескать, велел передать, что умирает „с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования“. Не ожидал я, что он так грустно кончит. Должно быть, ссыльная „история“, поднятая против него одним скандалистом, страшно на него повлияла».[13]
Трагическая смерть Федосеева очень взволновала Владимира Ильича, и он еще долго не мог успокоиться. В начале августа он писал матери: «Из Верхоленска было подробное письмо от доктора, который описывает кончину Н. Е. Федосеева, возвращает письмо от Ани, посланное к Н. Е., но пришедшее уже после его смерти (он не знает, чье это письмо), и спрашивает, что́ делать с 25 р. денег. (Они собирают там средства для постановки памятника.) Долги Н. Е. (около 80 р.) они тоже (т. е. верхоленские товарищи) берутся уплатить. Пишет доктор, что крайне грустно повлияла на Н. Е. история гнусных обвинений, поднятых против него таким-то негодяем (из политиков же) по денежным вопросам, что Н. Е. решил потом не брать ни от кого никаких пособий (а его решения бывали твердые), что терпел поэтому самые крайние лишения, не мог работать и, по его словам, „когда убедился, что не может работать, решил, что не будет жить“… После его смерти пришла в Верхоленск телеграмма о том, что Марии Германовне позволено ехать к нему…».[14]