Артемий Осипович молча, в подтверждение слов соседа, поднес кукиш к самому носу Лаврентия. Палец у него с черным от грязи ногтем был измазан в горчице. Потом растопыренной пятерней он схватил налитый ему стакан и опрокинул в рот. Отец Гавриил, замешкавшись с огромным куском студня, только мотнул головой: так, мол, и я думаю.
— А по-моему, друзья, тут будет война, новая война против нас, — заговорил Кондратий. — Конечно, из ружей палить не станут…
— Как знать, — прервал его охмелевший Дурнов.
— И войск с генералами не будет, а все же добивать нас будут. И чем вы думаете? Капиталом!
Лаврентий тонко захихикал, отворачиваясь, а поп Гавриил, немного подумав, веско пророкотал:
— Пожалуй, золотые слова.
— Нет, ты погоди, кум, смеяться, — продолжал Кондратий развивать свою мысль. — Нас мало, а их тысячи, этих голоштанников-то, вроде наших найманских Гарузовых и Лабырей.
— Пусть их хоть миллион будет. Да разве в такой драке большинство когда-нибудь побеждало?
— А их и вправду миллион, Кондратий Иванович скостил немного, — сказал поп хихикающему Лаврентию.
— Все одно, все одно, — повторил Лаврентий, отмахиваясь от попа рукой.
— Будущее покажет, как повернется дело, — сказал Кондратий и начал опять разливать самогон.
Поп говорил как бы сам себе, соглашаясь с Кондратием:
— Да, насчет капиталу ты правду сказал. Это оно так и будет. Народится новый капитал и посильнее вашего, посильнее всяких оружий.
— Оружие со счета тоже скидывать не надо. Может, кое-где придется и его в ход пустить, если капитал не осилит, — ответил ему Кондратий.
— Про такие вещи, кум, — и вслух! — зашикал на него Лаврентий, пугливо оглядываясь по сторонам.
— Да здесь все свои, — успокоил его Кондратий.
Артемий Осипович, не дожидаясь других, молча опрокинул в рот налитый стакан, взял щепотку соли и положил на язык.
— Не верю я всему этому, — мрачно прогудел он, словно из пустой бочки.
Потом он опустил лохматую голову на стол и, поворачивая ее из стороны в сторону, завыл старинную песню:
Но песня, к радости окружающих, неожиданно оборвалась. Артемий Осипович поднял голову и попросил налить ему еще. Кондратий подвинул было ему тарелку с мясом, но он оттолкнул ее и подставил стакан. Когда ему налили, он, прежде чем выпить, долго смотрел сквозь вонючую жидкость на дно стакана, словно хотел разглядеть там свой завтрашний день, но самогон был такой же мутный, как и его глаза.
Кондратий в это время наставительно говорил Лаврентию Захаровичу:
— На нашем месте, кум, теперь надо чаще поглядывать по сторонам, чтобы знать, в какую сторону идти, не напролом, а ощупью: сначала попробовать, можно ли ступить, а то провалишься…
— Золотые слова, — басил ему в ответ отец Гавриил.
А Лаврентий Захарович тихо хихикал.
Наденька, за здоровье которой пили и ели за столом, не понимала, о чем спорили собравшиеся в их доме дяденьки и тетеньки. Она смирно стояла, прислонившись к мягким коленям бабушки, и светлыми бусинками синих глазенок поглядывала на гостей. Ее совершенно не занимали грубые голоса споривших, куда приятнее было слушать ласковый шепот бабушки, которая, наклонясь к ней, наставляла внучку, как нужно благодарить гостей за поздравления и подарки. Эти подарки она сложила на подоконник и теперь радостно поглядывала на них. Больше всех ей понравилась огромная кукла в розовом платьице с голубыми шелковыми ленточками в маленьких косицах. С нею она не хотела расставаться и крепко прижимала к себе. Наденьке казалось, что сегодня ее особенно любят, даже чужие дяденьки и тетеньки, которые так громко и весело разговаривают. Сегодня она не боялась даже попа Гавриила, который всегда ходит весь в черном, не боялась и дяди Артемия из красного кирпичного дома. К Наденьке иногда подходила мать. Она наклонялась к ней и горячими маслеными губами целовала ее в лоб или в щеки. От нее пахло чесноком и самогоном, и Наденька украдкой тщательно вытирала место, которого касались ее губы, недовольно морща маленький носик.
А за столом все жарче разгорался спор о том, кто теперь займет главенствующее положение в жизни, коль в Москве повернули политику в новую сторону. Чаще всех звенел тонкий, режущий ухо голос Лаврентия, ему вторил густой бас попа Гавриила, а голос Кондратия, слегка шепелявившего, в общем шуме рокотал ровно, назидательно. В разговоры мужчин иногда вмешивались и женщины, особенно Анастасия. Она никак не могла примириться с тем, что муж открыл торговлю только в Наймане. Зачем кому-то другому уступать место в Явлее, где раньше у них всегда бывала такая крупная выручка? Елена, чтобы успокоить расходившуюся куму и не допустить ссоры, подсела к ней и вызвала на песню. Она высоким, но сильным и ровным голосом затянула:
Но Лаврентий прервал ее:
— Вот, кума, нашла какую. Что же, одна ее будешь петь? Давай нашу, эрзянскую. Он писклявым голосом затянул:
Лаврентий чуть было не сорвался, но Анастасия подхватила песню, за ней и остальные. Пели все. Даже старуха Салдина иногда присоединялась к зычным голосам охмелевших гостей. И только один Артемий Осипович молча катал по столу свою большую лохматую голову, опрокидывая стаканы и тарелки и бессмысленно вращая покрасневшими белками мутных глаз.
Далеко за полдень перевалило апрельское солнце, когда Захар вернулся от Самойловны во двор хозяина. Из дома долетали голоса подгулявших гостей, слышалось пение. Захар прошел в маленькую избушку, стоявшую во дворе. Зимой здесь держали телят и ягнят, а теперь была небольшая столярная мастерская, где готовили запасные ульи. Здесь же, прямо на стружках, Захар расстилал свою постель. Он снял пиджак и хотел прилечь, но вспомнил, что надо почистить конюшню. Выпустив во двор двух лошадей, принялся за работу. Он и не заметил, как в задних воротах появился нежданный человек. Это был волостной милиционер Прокоп Миронович Стропилкин.
Стропилкин был грозой самогонщиков волости, но частенько бывал у них и желанным гостем. Стропилкин разведал, что на этих днях Салдин гнал самогон, и решил хотя бы ошарашить его веселую компанию, раз уж не удалось поймать Салдина на месте преступления. Но у Стропилкина была, как говорится, слабость. Когда он ловил самогонщиков, эта слабость часто брала верх. Тогда он напивался до одурения и терял свое несложное вооружение, состоящее из пустой револьверной кобуры и ржавой кавалерийской шашки. Может быть, эта слабость и сейчас привела его к Салдину.
— Тебе что, праздников нет? — сказал он Захару, обходя свежий навоз, чтобы не запачкать блестевшие сапоги.
— Какие праздники? — не понял Захар.
— Сегодня же воскресенье! Да и твои хозяева, кажись, гуляют…
Он подошел ближе и спросил как-то вкрадчиво:
— Слушай-ка, гуляют, что ли?
— Не смотрю за ними, что они делают, — с неохотой ответил Захар.
Он ударом о порог очистил вилы и направился в дальний угол конюшни. Но Стропилкин остановил его.
— Погоди ты. Скажи: самогон Салдин гнал?
— Я же сказал тебе: не смотрю за ним. Это твое дело, требуется — поймай.
— Укрываешь?
— Одного такого укрыл уже, — усмехнулся Захар. — Да что ты пристал ко мне? Вместо того чтобы болтать со мной, нагрянул бы туда, где пьют самогон, может, и тебе перепало бы.
— Ты смотри у меня, грубиян! Во-первых, ко мне, как представителю власти, как должностному лицу, надо обращаться на «вы», а не тыкать. Необразовщина, учить вас все надо. Во-вторых, не твое дело — перепадет мне или не перепадет. Твое дело вон чистить кулацкие конюшни да помалкивать, — сказал Стропилкин, придерживая длинную кавалерийскую саблю, которая висела у него на широком желтом ремне с исцарапанной медной пряжкой.
Захар ничего не ответил. Скрывая улыбку, он отошел от него и снова взялся за вилы. А Стропилкин зашагал к сеням.