– В Москве-то, видно, не всему учат, – подмигнул он. – Сюда лезь, тут тропка. Мамка, значит, мне штаны зашивала, а у соседа ястреб курицу потащил. Она в окошко увидала да бегом, а иголку в штанах забыла. А я штаны надел да на лавку сел – обуваться. А иголка р-раз, да в самое это место – вон сюда. Враз влезла, я и зацепить не поспел. А теперь со мной Васька на одной постели не спит. Из тебя, говорит, иголка-то выткнется, а в меня воткнётся.
Мы с трудом взобрались на крутой берег речонки, хватаясь за камни и прибрежные кусты.
– Слышишь? – на минуту остановился Мишка и, запыхавшись, вытер рукавом раскрасневшееся лицо. – Это осина шумит, она, точно заяц, ушами хлопает: лоп-лоп-лоп.
Я расхохотался. Вдруг что-то серое метнулось у меня из-под ног и мячиком покатилось в лес.
– Ай! – вскрикнул я. Но тут загорелая рука мелькнула перед моими глазами, и камень со свистом пролетел и ударился в кусты.
– Немного не доспел! – с досадой вскрикнул Мишка. – Враз бы его положил. А ты чего смотрел?
– Да я не успел, – сконфуженно оправдывался я. – Я ведь… – и тут же запнулся и замолчал: ни за что на свете не признался бы я Мишке, что сейчас видел живого зайца первый раз в жизни.
– Ну, где тебе успеть. Ты ведь московский, – протянул Мишка. – И попал бы, так не зашиб.
И он несколько пренебрежительно пощупал мускулы на моей руке.
Я вспыхнул. Крепкое пожатие Мишкиных загорелых пальцев заставило меня почувствовать, насколько новый товарищ превосходил меня в силе.
– Мы про зайцев на уроках проходили, – начал я несколько неуверенно. – Заяц относится к отряду грызунов, у него передние резцы…
– Растут всё длиньше, – перебил меня Мишка. – Ежели ему об дерево их не точить, они ему рот раздерут. Слыхали… А вот как заяц следы путает, чтобы его лисе не соследить, видал?
– Нет… – признался я.
– А сколько зайчат зайчиха родит, знаешь? А сколько она их молоком кормит, слыхал? Один раз. А потом они под кустом три дня сидят нерухомо. Вот как. И лисица их не учует, потому как от них следов нет. Понял?
– Понял, – покорно ответил я, подавленный таким превосходством в познаниях. И в порыве искренности прибавил: – Ты знаешь, ведь я первый раз на Урале. Папа говорил, что теперь на Урале никаких приключений и опасностей не бывает. А мама всё-таки боялась и пускать меня не хотела. И потом думала, я тут соскучусь.
– Ишь ты! – удивился Мишка и даже присвистнул и тряхнул хохлом. – Тут ягоды, грибы, рыбу ловить будем, какая скука? С чего это она у тебя такая?
Я растерялся и не знал, что ответить, но Мишка не дал мне времени на размышления: должно быть, в нём и вправду сидела иголка.
– Бежим скорее! – крикнул он, поворачивая по тропинке вдоль реки. – Сейчас в ложбинку спустимся – тут тебе сад этот и есть.
Дорожка шла над крутым обрывом в густом старом еловом лесу. Несмотря на яркое солнце, в нём было сумрачно и прохладно. Мёртвые нижние ветви переплелись в сплошную сетку, загораживая путь вне тропинки, а голая, лишённая травы земля была густо усыпана сухими бурыми иголками.
– А вон и сад! – вскрикнул Мишка и остановился так неожиданно, что я, не удержавшись, набежал на него.
Место для сада было выбрано с толком: небольшая долина, закрытая от северных ветров и открытая солнцу, спускаясь к реке, притаилась среди старых елей, так что её нелегко было и заметить. Колхозная пасека находилась тут же.
Оба старика были в саду. Их голоса мальчики услышали издали.
– Нет, ты мне скажи, по каким правам должен я теперь искусанный ходить? – визжал тонкий пронзительный голос. – По каким правам у меня теперь глаз запух и рот на сторону? Как я теперь прищепку[16] делать стану, когда мне смотреть нечем?
– А ты руками-то не махай, козлиная борода, – послышался густой добродушный бас. – Руками не махай. Пчела, она суеты не любит. А ты бородой крутишь, руками вертишь, – она и гневается. Ты глинки сырой приложи, он враз проглянет, глаз-то.
– Враз проглянет! – передразнил первый голос. – Самому бы тебе так вот рот на сторону своротило!
Задыхаясь от смеха, Мишка зажал рот руками.
– Они всегда так, – шепнул он мне. – Здорово разошлись. Теперь уж скоро чай пить сядут.
Мы пробрались сквозь густую чащу ольховника и вышли на поляну, к саду. Маленький старичок в длинной белой рубахе с красным поясом стоял под крайней от леса яблоней и горестно качал головой: большой зелёный улей, сброшенный с подставки, стоял на земле, и пчёлы с жалобным и злобным гудением вились около его летка.
Немного подальше, выставив вперёд острую бородку клинышком, стоял другой старик, высокий и худой, в синей рубашке, босиком.
– Не жеребец, а сущий оборотень, – говорил он. – Три дня как с колхозной конюшни сбежал. По лесу бродит, конюху не даётся. Никто как он шёл да боком и своротил.
– Всё-то ты, сват, с чёрным словом, – укоризненно покачал головой белый старичок. – Всё с чёрным словом. Пчела, она, брат, этого не любит, она… – И, не договорив, он нагнулся и с трудом повернул улей.
Дед Иван, распухший и злой, опустился на еловый чурбан и, водя ножиком по оселку, недоброжелательно следил за хлопотами деда Софрона.
– Ружьё бы достать, – проворчал он, – да влепить этому чёрту косматому дроби под шкуру, небось отвадится. Не то переваляет твои колоды, а тварь-то «тихая» тогда и вовсе меня со свету сживёт.
– Что ты, что ты, сват, – заволновался дед Софрон. – Видано ли дело такого жеребца портить? Словить его надо – и весь сказ.
– Сказ-то выходит долгий, – ворчал дед Иван, осторожно пробуя пальцем остроту лезвия. – Как словить, когда сбаловался и конюху не даётся? Я и сам не дурак, чтоб жеребца портить. Ясно – словить, да вот как?
– А я знаю, – отозвался вдруг Мишка, выступая из кустов. – Здравствуйте, дедушки! Я его вечером на тропке подкараулю. Гнедка-то. Как он к ручью пить пойдёт. На суку сяду, над самой над тропкой, да ему прямо на спину ка-ак скокну…
Смешливый дед Софрон так и присел около улья.
– Ну и потеха, – приговаривал он. – Соколом да на утку сверху, стало быть.
– Дураку не ум помешал, – проворчал неукротимый дед Иван. – Чем малого за вихор рвануть: не блажи, мол, так он ему ещё потакает. – И, сердито сунув ножик в карман, он направился к крытому берестой шалашу, приютившемуся под яблоней.
Мне стало очень обидно за Мишку и за деда Софрона.
– Я тоже пойду, – сказал я громко, выступая из-за Мишкиной спины. Обрадованный Мишка ткнул меня локтем в бок.
– Ловко, что я тебя там-то не вздул, – восхищался он своей догадливостью. – Я, брат, сразу увидал, что из тебя толк будет. У меня, брат, глаз…
– Шишек на самовар пособирай, ты, глазастый, – окликнул его дед Софрон. – Чашки и хлеб из сундучка достань. Сват, чай-то с мёдом пить будем аль с вареньем?
– Слыхал? – отозвался Мишка, сияя. – Дуй в шалаш, напьёмся – во!
– Показывай, откуда чашки доставать, – радостно откликнулся я и двинулся к шалашу.
Предстоящее приключение привело нас в самое радостное настроение, и до шалаша мы, пыхтя и переваливаясь, добрались на руках.
– Я и чашку эдак до костра донесу, – хвастался развеселившийся Мишка. – В зубах ежели, а то и промежду коленок.
– Вот я тебя зажму промежду коленок, пострелёнок, – сердито отозвался дед Иван и замахнулся удилищем. – Будешь у меня бить чашки-то.
Чашки и хлеб, ввиду такой угрозы, были доставлены к самоварчику, стоящему у костра, обычным способом.
Потом мы вперегонки бросились собирать сухие еловые шишки.
– Ты которые смолистые бери, – учил меня Мишка, проворно кидая шишки в берестяной коробок. – Смолюшки, они дыму поддадут, зато самовар от них враз закипит.
Приспособив прогоревшую до дыр железную трубу, мы, приподнимая её, принялись подкидывать шишки в пузатый и кособокий медный самоварчик.