На высоте тринадцати тысяч футов я выравнялся и взял по компасу курс на Уичиту, штат Канзас. Я прошел над высокими горами, так и не увидев их. Только изредка в черноте, внизу, там, где должны были находиться горы, я видел огни. Дальше на карте значились низкие горы и безводные, ненаселенные долины.
Зеленее местность. Плодороднее долины. Горы вдали. Прямо передо мной вырос высокий хребет Сангре де Кристо. Двенадцать тысяч футов. Я перелетел в низкую, холмистую местность. Скоро я уже шел через горы, над плоскими плодородными равнинами западного Канзаса.
В Уичите, в аэропорте, меня ждали цистерны с горючим. Репортеры закидали меня вопросами. Они сделали с меня несколько снимков. Какая-то женщина из толпы вскочила на край моего самолета и поцеловала меня. Через пятнадцать минут после посадки я опять взлетел и устремился в направлении Нью-Йорка.
Полет проходил тяжело. Было жарко. Я изнывал в меховом комбинезоне. Сидеть на жестком парашюте было ужасно больно, хотелось встать на ноги, хоть не надолго. В Уичите мне не удалось выйти из самолета.
Облака разошлись. Теснее друг к другу города. Крупнее города. Мельче фермы. Гуще сеть железных дорог и шоссе. Промышленные города. Дальше, в мягкие холмы и долины восточного Охайо.
Питсбург был окутан дымом. Аллегенские горы тонули во мгле. Начинало темнеть.
В сумраке подо мной горы проплывают, как сны. Звезды загораются в ясном небе. В домах и на улицах городов зажглись огни.
Совсем стемнело. Слева виднеются яркие маяки, отмечающие почтовую трассу Кливленд — Нью-Йорк.
Нью-Йорк. Океан мерцающих во мраке огней разлился подо мной, насколько хватал глаз. Вон там, вдали — Лонг-Айленд. Я уже видел место, где должен был находиться аэродром. Что это, маяк на аэродроме Рузвельта? Или нет? А это что за маяк? Я видел сотни маяков. Куда ни глянь. Потом я вспомнил, что сегодня — Четвертое июля[7]. Не скоро же мне удастся найти аэродром. Наконец, я разобрался, где огни аэродрома и где фейерверки, и низко спикировал над аэродромом. Зажглись прожекторы. Мой красно-белый «Локхид Сириус» с низко расположенными крыльями выскользнул из темноты, сделал круг над самым аэродромом в ослепительном свете прожекторов, сел и, пробежав по земле, остановился.
На аэродроме было людно. Ночной праздник. Из толпы ко мне бежали люди. Джордж вскочил на крыло и перегнулся ко мне в кабину. Я рулил к ангару.
— Есть, готово! — заорал Пик, покрывая шум мотора.
— Что готово? — заорал я в ответ.
— Побил рекорд, вот что!
— Пойди, проспись, — отвечал я. Мой перелет занял шестнадцать с половиной часов вместо четырнадцати часов сорока пяти минут, показанных последним перелетом.
Летчик добирается домой
Как-то днем, когда я болтался без дела на аэродроме Рузвельта, ко мне подошли знакомые и сказали, что они сейчас улетают на юг. Они хотели на следующий день попасть в Майами на самолет Пан-американской линии. Это были летчики-любители. Погода южнее Нью-Йорка была паршивая, а у них почти не было опыта в ночных и слепых полетах. Я сказал, что долечу с ними до Вашингтона, авось к тому времени прояснится. Когда мы прилетели в Вашингтон, видимость стала еще много хуже. Мне не хотелось пускать их одних в туман, да и солнце уже садилось, поэтому я предложил им свои услуги до Гринсборо. Туман сгущался. Мы шли на высоте двухсот футов, а потом и еще ниже, так что, когда мы сделали посадку в Гринсборо, я уже не мог их покинуть. После скудного ужина мы вылетели на Джексонвиль. Был час ночи. Я едва различал огни маяков. Я повернулся к сидящей рядом со мной девушке и сказал ей, что, если мы потеряем из виду последний маяк, прежде чем увидим следующий, нужно будет возвращаться. В эту минуту оба маяка пропали. Я стал поворачивать обратно. И вдруг все небо просветлело. Будто кто-то гигантской метлой сразу смел все облака.
В пять часов утра мы благополучно снизились в Джексонвиле. Я распрощался с самолетом и пассажирами, а потом стал думать, как же мне теперь вернуться в Нью-Йорк. Я решил сэкономить на железнодорожном билете и двигаться по способу хич-хайкеров — пешком и на чужих автомобилях. Это заняло три дня. Когда я явился домой в рваном костюме, с набившейся в волосы соломой, моя жена решила, что я сошел с ума.