И эта немая молитва в сердце, ведь даже сжатые губы мои не шевелились, была услышана. Разом стал я возноситься все выше и выше сквозь все слои греха и атмосферы нечистоты и почувствовал, что вдыхаю прозрачный и чистый воздух горних вершин, свободный от страха и угроз, от тревоги и гнета, от всякой необходимости молиться какому угодно Богу. В тот миг, когда он ответил мне, я не почувствовал даже необходимости его благодарить, ибо Бог сделал свое дело, Бог может уйти. Откуда проник свет в караимскую синагогу? Ведь это же был погреб, гораздо глубже, чем девять локтей в землю. Тогда, стоя посреди нее, я об этом совсем не думал, и вот именно теперь, пятьдесят лет спустя, этот глупый вопрос начинает меня беспокоить, и вот дьявольское наваждение: как раз в те минуты, когда мне во время судебного заседания нужно сосредоточить все внимание на аргументах тяжущихся сторон по вопросу собственности на имущество богадельни, я никак не могу припомнить, чтобы там были хоть какие-то окна, а ведь они, без сомнения, были где-то там в потолке, за столбами, поддерживающими потолок… А, что скажете, Ентеле, откуда там взялся свет? Вы помните, как Али ибн Масрур пытался скрыться в этой караимской синагоге после знаменитого убийства на рынке Аль-Атарин? Не думаю, что он знал, куда бежит. Просто несся по кривым улочкам к еврейскому кварталу и, как загнанный зверь, попытался найти убежище в первой попавшейся по пути дыре. А может быть, очень даже знал, что подвал этот — синагога, и верил, что ее святость его защитит… Помните, мусульмане верили в еврейские чары и магические способности. Наверняка он считал, что посреди синагоги есть жертвенник, на котором режут жертвы и приносят Господу во всесожжении, и ему бы только добраться до жертвенника и схватиться за его углы — тогда он спасен! Что скажете, Ентеле? Почему вы уже собираетесь уходить? Посидите еще немного, вы ведь никуда не спешите!
— И с чего бы это мне продолжать тут сидеть? — сердито ответила она. — Истинно сказано: старый что малый. Как старый мерин норовит вернуться в свое стойло, так и вы возвращаетесь к детским глупостям и к отроческой чепухе, и ежели я тут еще посижу, то вы вернетесь к тем дням, когда ваша матушка изволила подтирать вам задик. А теперь — до свидания, счастливо оставаться!
И как раз когда раздражение от разглагольствований господина судьи дошло до того, что она уже взвешивала в уме, не лучше ли ей месяц-другой держаться от его дома подальше, пока тот не образумится, он сам стал наносить ей визиты, появляясь на балконе нашего дома в неожиданные часы, в дневной зной или в сумерки, то есть посреди рабочего дня, в перерывах между судебными заседаниями, или по дороге на службу и обратно, когда она вовсе не была готова принимать гостей вообще и высокопоставленных — в частности. В один из таких неожиданных визитов он, как говорилось, невольно и ненамеренно (ибо весьма сомнительно, чтобы глаза его различили, а если и различили глаза, то вряд ли обратил бы он внимание на чужого соседского мальчика, сидевшего на другом конце балкона и, казалось, погруженного в чтение книги «Дон Кихот Ламанчский» в переводе Бялика) вызвал у меня невероятное сердцебиение, связанное со страхом и стыдом, когда, прислушиваясь к его воспоминаниям, которыми он сдержанно-безмятежным голосом делился с Пниной (ибо младшая сестра ее Джентила заперлась в своей комнате, скрываясь от лица его), я обнаружил, что связан с убийством, произошедшим в Старом городе за двадцать лет до моего появления на свет Божий, благодаря кинжалу, который обнаружил в подвале и утащил.
Ужасная пучина, в которую он вверг меня, грозные валы которой преследовали меня еще долгое время наяву и во сне, разверзлась как раз посреди на диво ясного и спокойного дня. Джентила, как обычно под вечер, с далеким отсутствующим взором сидела у двери своей комнаты и перебирала рис в широкой и плоской медной миске, тихонько мурлыча английскую народную песенку времен своего обучения:
39
Начало 130-го (в православной традиции 129-го) псалма, именуемого