Во второй половине декабря 1931 г. Зине стало лучше. Она осознала, что перенесла тяжелую душевную болезнь, из которой «благополучно вылезла». «Но выбраться из этих дебрей было нелегко, — писала она, — и сейчас я чувствую себя неск|олько] побитой. Трудней всего было найти достойную формулу перехода к очередным делам». Она просила отца проявить снисхождение к ее болезни, помочь ей встать на ноги. Она опять писала о своем намерении возвратиться в СССР[245].
После февраля 1932 г., в связи с лишением гражданства и под впечатлением катастрофического развития событий в Германии, состояние Зинаиды вновь резко ухудшилось. Она пыталась выполнять указания отца по сбору материала из германских газет и других источников, но из писем чувствуется, что эти задания ей давали, чтобы «отвязаться», в качестве своего рода «трудотерапии». Да она и сама это отлично понимала. «Как ясно для меня из полученного мною письма, — сообщала она в ответе от 26 июля 1932 г., — список глав книги [Бернарда] Шоу, посланный мною, не нужен. Ну и ладно». В другой раз Зина забыла, какие материалы она уже послала отцу, и боялась, что будет делать повторные записи, почему просила прислать ей перечень полученных материалов. «Опять проклятая рассеянность!» — писала она, но страстно желала быть максимально полезной и считала, что выполняет исключительно ответственную работу. «Какие это сладкие слова: «Много дела!» Самые сладкие на свете», — с гордостью писала она отцу 22 октября, информируя об отправке ему очередной крупной партии выписок. Но отношения с отцом и братом оставались крайне неровными и чреватыми неприятностями. 1 февраля 1932 г. она обращалась к отцу с покаянием по поводу «чудовищных писем», которые писала в состоянии «помраченного рассудка», причем видно было, что это — реакция на письмо Льва Давидовича сыну, в котором высказывалось явное раздражение поступками Зины[246].
В первые дни после лишения гражданства Зинаида вела себя более или менее адекватно. 26 февраля 1932 г. она писала Н.И. Седовой, которой всячески пыталась продемонстрировать свое доброе отношение, зная, что та относится к ней с подозрением: «Вчерашняя «Правда» принесла страшный удар: не впускают в СССР!» Она, однако, полностью не осознавала еще своего нового положения и собиралась обратиться с каким-то ходатайством в советское консульство. 11 апреля Зинаида действительно побывала в консульском отделе полпредства СССР. Путем элементарного обмана у нее отобрали советский заграничный паспорт: сначала попросили дать паспорт для совершения какой-то мелкой формальной операции, но затем вручили бумагу, что на основании постановления от 20 февраля 1932 г. паспорт у нее конфискован[247]. При наличии постановления за подписью Калинина о лишении гражданства бюрократы из советского полпредства все еще верили к силу паспорта и стремились его отобрать, будто по нему действительно можно было беспрепятственно въехать в страну, называемую Советским Союзом.
В очень тяжелом состоянии Зинаида была уже несколько месяцев. Седов писал в Стамбул еще в конце ноября, что сестре значительно хуже, что она странно себя ведет, с нервным возбуждением утверждает, что Германия идет к революции. Брата особенно насторожили ее заявления, будто она установила связь с германской компартией и даже работает в ней. «Несомненны полицейские результаты, и не для нее одной», — писал Седов, делая немецкую полицию ответственной за нервную болезнь Зины. Он полагал, что Зинаиду необходимо как можно скорее вывезти из Германии. В конце октября она писала отцу: «Сейчас очнулась и поняла, что я опять перенесла приступ бреда. Невесело. А было все уже так хорошо и в порядке». Но тут же она обвиняла в своем состоянии отца, который, не сдержавшись и, очевидно, не вполне понимая, насколько серьезна болезнь дочери, написал ей больно поразившее ее письмо. А вслед за этим в Стамбул отправилось еще одно длинное и путаное письмо, в котором каждая следующая строка противоречила предыдущей. Зина невразумительно рассуждала об инстинктах, о семейных отношениях и всевозможных других абстрактных материях. «Если я опять делаю большой промах, скажи мне об этом резко, беспощадно, правдиво… Но не кричи, не кричи на меня, папа. Я этого совершенно не переношу». А затем вполне трезво и благоразумно звучали слова признательности и вины перед Натальей Ивановной: «Ведь то, что при всех этих адских условиях она сделала для моего ребенка — это может носить только одно название — героический подвиг!»[248]