Когда политика нападает на человека, она впивается своими когтями ему в нутро, будь он во власти или подданным. Властитель под дается и угнетает, подданный приспосабливается или сопротивляется. Примитивные формы режимов, исполненных социальной и политической несправедливости, находятся все еще в непримиримой обоюдной борьбе, в непрерывной борьбе, в которую вовлечены массы граждан одной, и другой, и третьей или четвертой сферы. Избежать ее нельзя. Приспособиться — тяжело. Сопротивляться — опасно. Что же остается большинству простых людей, составляющих плоть государств? Стать хитрым, найти технику сохранения, прикрыться маской звучных лозунгов, играть. Если у этой обоюдной игры известны правила — еще можно держаться; суровые осложнения появляются, когда власть самовольно изменяет правила игры в свою пользу; Мэн-цзы говорит (2200 лет назад): «Если государь смотрит на слуг как на ничтожные былинки и навоз, тогда слуги смотрят на государя как на разбойника и врага». Бог знает, может, и правда. Но разница есть, если правила игры говорят, что ты как подданный равен былинке и навозу, или же если правила игры торжественно провозглашают, что ты равноправный гражданин, а в действительности же подвергаешься минутным обновлениям правил, которые называют тебя былинкой и навозом.
Здесь, под арестом, ты для властителя — былинка и навоз, правила игры ясны. Но что будет, когда ты выйдешь отсюда, Левитан? Уйдешь в тень или попытаешься публиковать свои мысли? Кафка говорит однозначно (в разговорах с другом): «Перо не инструмент, а орган писателя». Но у этой былинки и навоза внутри есть сила Прометея. Сдохни, Левитан! Сейчас. Не растворись в море, зияющем перед тобой все ближе и ближе, в море мелких каждодневных тягот!
Мне попался номер «Revue de criminologie et de police technique»[88] за 1952 год. Пятый пункт декларации о правах человека (10 декабря 1948 — наша страна ее тоже подписала) гласит, что «Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию». Великий криминалист Принс заявляет: «На что направленно улучшение тюрем, если мы не улучшаем людей? Нельзя отрицать, — продолжает он, — что сегодня мы переживаем жестокий кризис тюрем». Один советник французской комиссии по отбытии наказания ставит вопрос: «Когда-нибудь мы же подпишем международную декларацию о правах заключенных?» Д-р Лоран требует, чтобы администрацию тюрем составляли высококвалифицированные люди. Женевский адвокат Раймонд Николе («Les délits d’origine pénitentiaire»[89]) констатирует: «Любая карательная система, выстроенная не на доверии, ничтожна и вредна. Тюрьма, какова она есть сегодня, по Эмилю Готье, — самая опасная школа преступления; она отравляет, ожесточает, давит и портит; сегодняшняя тюрьма — это фабрика туберкулезников, сумасшедших и преступников». «И гомосексуалов», — добавляет Николе. Христоф Экенштейн рекомендует групповую психотерапию для заключенных, цитируя Джозефа Вортиса («Soviet Psychiatry»[90], Балтимор, 1950), говорящего, что Советы используют этот метод для воспитания уголовников, но больше пользуются педагогикой, чем медицинской психотерапией. Американский психиатр Халс наиболее эффективным считает объединение двух методов: групповой психотерапии для ускорения здорового воздействия здоровых составных частей заключенного и индивидуальной психотерапии для устранения и оздоровления больной части заключенного. Идея групповой терапии в следующем: если мы научим индивидуума включаться в меньшую группу, позже ему будет легче включиться в большую группу, которую и представляет собой общество. Индивидуальная терапия же происходит через контакт — и очень близкий — между заключенным и психиатром, при этом решающими достоинствами являются сила и обширность влияния психиатра на пациента.
О политических заключенных швейцарцы не думают. И наши тоже не будут, поскольку у нас политических заключенных нет.
Фред МакКинни на основании статистики составил список средств, помогающих против депрессии (он протестировал множество студентов): быстрая прогулка, читай Шелли и Китса, поспи, снова прочти старую любимую книгу, читай что-нибудь смешное или пойди на веселое представление, играй в хоккей, теннис или танцуй, красиво оденься и пойди куда-нибудь, играй на рояле или слушай граммофон, поразмысли о ситуации в одиночестве, пойди абсолютно один на охоту, начни «возводить замки в облаках», присоединись к счастливым и беззаботным людям; представь себе, что тебе нельзя воспринимать жизнь слишком серьезно; работай так напряженно, чтобы у тебя не оставалось времени думать еще о чем-либо другом; поговори обо всем с другом, который тебя понимает; постарайся, чтобы другие думали — как хорошо ты себя чувствуешь; езди на автомобиле быстро и дико по пустой дороге; вспомни, что завтра будет еще один день. Особо он цитирует такое заявление некоего студента: «Нужна вера в нечто вне нашего „я“, чтобы счастливо пережить кризисы жизненных трудностей». Из всех этих средств для многолетнего арестанта подходит только последнее: вера в нечто вне его «я», поскольку только оно связано с надеждой, а надежда — единственная сила, выравнивающая даже такой согнутый позвоночник. Из предшествующих на более коротких дистанциях работают еще «размышления в одиночестве и возведение замков в облаках», но на дальних дистанциях они перерождаются, как я уже показал, в муку, в настоящего душевного «дракончика» после дурмана. И если не существует «этого нечто — вне собственного „я“», его следует сотворить. Сотворить себе цель и надежду, поставить цель на вероятную вышину, метить (согласно «Nature»[91] Эмерсона) выше, чтобы попасть в нее, и лелеять надежду, уничтожаемую всем окружающим пространством. (Ныне моя надежда отдыхает в упомянутом чемодане и время от времени весьма иронично посмеивается надо мной.)