Я же читал давние и тягомотные исследования. Поначалу я учился, как тот крестьянин, что пришел в город слишком поздно и искал себе ужин, но ему повсюду отвечали, что остался только суп. А супа тот ну никак не любил. Отправился он, значит, спать без ужина. Ночью же кому-то в соседней комнате стало плохо, прибыл доктор сделать клизму, ошибся комнатой и зашел в комнату того крестьянина. Тот зря сопротивлялся, его схватили и залили полную задницу. Когда тот вернулся домой, его спросили, ну как там в городе. «Да хорошо, — отвечал он, — только если днем не захотите есть суп, вам его ночью в задницу вольют».
Вскоре я узнал, что люди много говорят о вещах, которых не знают. Я начал читать внимательнее. В «Капитале», впрочем, я вынужден был проскочить многие страницы, но некоторые вещи я прочел с пользой. Энгельс своим сочинением против Дюринга меня научил, что это было такое время, когда все философы Германии хотели создать свою совершенную систему, как Дюринг, так и Маркс и еще целый ряд философов, о метафизиках и не говорю. Так же, как в конце Средних веков каждый крупный мыслитель создавал совершенный миропорядок; наиболее известны — от Фомы[22] и Дунса Скота. Но прежде чем миропорядок выстраивается в свою совершенную пирамиду, он застывает, а потом начинает распадаться. За Средневековьем пришел Ренессанс. На пороге каких новых времен стоим мы? Система экзистенциализма разваливается. Католичество пытается эволюционировать вопреки науке, которую невозможно больше отрицать. Система марксизма демонстрирует чем дальше тем большие трещины. Психология обесценила «душу» и «дух», как нечто, существующее само по себе, что нанесло смертельную рану идеализму. Физика установила, что «материя» — это не последняя инстанция, тем самым материализм получил смертельный удар. Синтез? В чем он проявляется? Каким будет?
При всем этом меня трясло от холода как собаку. В корпусе было два главных надзирателя, костлявый Гугел и маленький задиристый Янчич, которого прозвали «Вошь», потому что он любил кричать на заключенных «давайте! давайте! проклятые вши!» Гугел осмотрел мою камеру после уборки и обратил мое внимание на необходимость порядка и чистоты. Он спросил меня, сколько мне дали. Когда услышал число лет по приговору, печально закачал головой:
— Почему?
— Политика, — ответил я.
— Такой молодой, крепкий человек!
Качая головой, он ушел, но в дверях обернулся:
— Восток или Запад.
— Запад.
С тех пор он питал какую-то тихую, но приятную симпатию по отношению ко мне. После ужина он мне даже иногда говорил «спокойной ночи» — так, чтобы никто не слышал. Это «спокойной ночи» было золотым лучиком. Из-за этого приветствия я чуть было не предался какому-нибудь гуманизму.
А вот «Вошь» с первой же встречи меня возненавидел. Вероятно, не мог вынести то, что я смотрел ему прямо в глаза. Так что он был вынужден отводить взгляд. Я слышал о порядках и правилах в немецких концентрационных лагерях. Там вообще лагернику было запрещено смотреть в глаза охраннику. Они должны были ходить с опущенными глазами.