Что с ним станет, если завтра война? Интернирование… Это в лучшем случае. В былые времена, когда начинались войны, особых проблем с дипломатами не возникало. Через третьи страны персоналы посольств воюющих между собой держав возвращались на родину. Здание посольства брало под свою опеку дипломатическое представительство какой-либо нейтральной страны. Но от властей нацистской Германии всего можно было ожидать.
Почему посол не отправил домой хотя бы семьи дипломатов? (Правда, Амаяк Кобулов, не спрашивая на то ни у кого особого разрешения отослал в СССР свою…) Почему Деканозов не отдал распоряжения спешно покинуть Германию хотя бы части советских специалистов из разных ведомств, находящихся здесь в служебных командировках? А также экипажам наших торговых судов срочно выйти в море? (Именно так поступили капитаны немецких судов в советских портах!) На этих людей дипломатический иммунитет не распространялся. Нацистские власти могли поступить с ними, как заблагорассудится.
Ответ всегда был один, раздраженный: «Не подымайте панику! Это может натолкнуть немцев на провокацию! Занимайтесь своим делом!»
Коротков и занимался… Он знал, что большая часть архива резидентуры все же отправлена в Москву — заботами не Амаяка, но по приказу Фитина, разумеется, согласованному с наркомом. Кое-что из заведомо уже ненужных, но опасных документов пропущено через бумагорезку и сожжено. То, что осталось, надежно охраняется в особых помещениях у шифровальщиков. В случае налета на посольство или торгпредство эти помещения вполне способны выдержать несколько часов осады, за это время сотрудники успеют сжечь оставшиеся бумаги и вывести из строя оборудование. Старожилы разведки и дипломатии рассказывали, что в двадцатые годы в разных странах полиция не раз совершала налеты на советские представительства. Бывало, что захватывали секретные документы. Потом наши учли горький опыт, научились, как вести себя в подобных ситуациях.
Коротков давно уже приготовился к худшему. Просмотрел все вещи в своей комнате, бумаги, предметы, что обычно носил в карманах или портфеле. Не оставил ничего не только секретного или компрометирующего, но и просто лишнего.
В субботу 21 июня на Унтер-ден-Линден поступила телеграмма-молния из Москвы. Послу предписывалось немедленно передать правительству Германии важное заявление.
Бережкову поручили связаться с германским МИДом и просить срочную аудиенцию у Риббентропа. Дежурный по секретариату ответил, что министра нет в городе. Отсутствовал и статс-секретарь Вайцзеккер. Бережков звонил в министерство каждые пятнадцать минут. Лишь около полудня трубку поднял директор политического отдела Верман. Чтобы подтвердить, что никого из руководителей министерства в здании на Вильгельмштрассе нет. Сослался на какое-то совещание у Гитлера, предложил оставить заявление ему, а он, дескать, передаст министру, когда тот появится.
Далее последовало несколько международных звонков: Москва теребила, настойчиво выясняя, почему до сих пор важное правительственное заявление не передано по назначению.
В час ночи, уже 22 июня, поступила еще одна депеша с Кузнецкого моста[99]. В ней сообщалось, что днем нарком иностранных дел Молотов принял посла Германии Шуленберга и пытался выяснить у него, в чем заключается недовольство Германии в отношении СССР. Граф Вернер фон дер Шуленберг, один из самых порядочных людей в германской дипломатии, скованный жесткими инструкциями своего правительства, ничего путного ответить не мог. Он все знал, все понимал и предчувствовал трагедию, которая вот-вот должна была обрушиться на народы не только Советского Союза, но и Германии.
Снова и снова Бережков набирал уже осточертевший ему номер. Безрезультатно.
Неожиданно в три часа ночи, когда в Москве было уже пять утра, телефон зазвонил. Сухой чиновничий голос сообщил, что господин рейхсминистр фон Риббентроп ждет советских представителей в своем кабинете на Вильгельмштрассе.
В качестве переводчика посол взял с собой Бережкова. Едва посольский «ЗиС-101» свернул с Унтер-ден-Линден налево, на Вильгельмштрассе, как его пассажиры издали увидели у ярко совещенного подъезда министерства толпу кинооператоров и фотокорреспондентов. При выходе из машины их ослепили вспышки блицев. Такой прием мог означать только одно…
Советских дипломатов рейхсминистр принял незамедлительно. У Риббентропа было опухшее, багровое лицо, воспаленные глаза. На совещании у Гитлера, не терпевшего пьянства, Риббентроп в таком виде появиться не мог. Видимо, основательно приложился к бутылке в ожидании советских представителей уже в своем кабинете.
Молча протянул руку, так же молча пригласил сесть в огромные кожаные кресла напротив своего стола.
Посол Деканозов не успел даже начать излагать заявление Советского правительства. Риббентроп перебил его, стал быстро, то и дело сбиваясь, говорить что-то о концентрации советских войск на границе, об ее нарушении той же советской стороной, чего на самом деле никогда не было — все обстояло как раз наоборот.
Вдруг, прервав себя на полуслове, Риббентроп уже тихо сказал, что, поскольку создается угроза Германии и немецкому народу, фюрер отдал приказ, в соответствии с которым час назад германские войска перешли границу с СССР на всем ее протяжении.
На какое-то мгновение в кабинете повисла гнетущая тишина. И тут произошло нечто неожиданное. В мутных, набрякших глазах рейхсминистра блеснула искорка некоего просветления. Он выбежал из-за стола и засеменил рядом с направившимися к дверям советскими дипломатами.
Посол Деканозов, не повернув к нему головы, на ходу бросил: — Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на СССР и жестоко за это поплатитесь…
И тут Риббентроп, сбиваясь, глотая слова, стал прямо-таки заискивающе бормотать, что лично он был против войны, но фюрер принял твердое решение.
— Передайте в Москве, что я был против, — донеслись до дипломатов последние слова рейхсминистра. Бережкову показалось, что в них слышалось подлинное отчаяние…
Когда Деканозов и Бережков вернулись на Унтер-ден-Линден, то увидели, что перед зданием посольства выстроилась усиленная охрана. Обычно у ворот дежурил один вежливый и невозмутимый полицейский. Теперь же здесь была выставлена цепочка солдат в форме войск СС, почему-то в стальных касках и с карабинами. Наверняка такая же охрана появилась и на Беренсштрассе.
Телефонная связь с Москвой оказалась прерванной. Не удалось послать в НКИД СССР телеграмму и с ближайшего почтамта на Фридрихштрассе. Через несколько часов из посольства вообще перестали кого-либо выпускать.
Сотрудники включили и настроили на Москву все имеющиеся в помещениях радиоприемники. Но радиостанция имени Коминтерна с Шаболовки голосом ведущего Гордеева передавала урок утренней гимнастики, затем «Пионерскую зорьку», затем вести с полей и прочую бодрую лабуду.
Только в 12 часов дня по московскому времени нарком иностранных дел В. Молотов зачитал Заявление Советского правительства.
Так началась война, вошедшая в историю нашей страны как Великая Отечественная…
Сразу по возвращении Деканозова сотрудники приступили к уничтожению документации. Работники консульского отдела начали составлять и уточнять списки советских граждан, застигнутых войной на территории Германии. Вскоре стало известно, что эсэсовцы и полицейские захватили здание торгового представительства СССР. Они долго таранили железную дверь шифровальной комнаты на верхнем этаже, где забаррикадировался Николай Логачев. Когда дверь, наконец, была взломана, немцы обнаружили лежащего на полу Логачева, потерявшего от дыма сознание, и груду пепла. Одежда на Логачеве уже тлела. Эсэсовцы избили его и увезли в тюрьму. Здесь Логачева и еще трех сотрудников продержали несколько дней, причем их непрерывно избивали, пытались заставить дать какие-то показания.
99
В то время Наркомат иностранных дел находился в здании на углу Кузнецкого моста и ул. Дзержинского (ныне Большая Лубянка).