Ещё Мирабо, французский политический деятель XVIII века, заметил, что война является единственным национальным ремеслом Пруссии. Бернгорст, бытописатель войн прусского короля Фридриха III, считает, что Пруссия вообще не является государством в обычном смысле этого слова. Он называл её «армейской квартирой». Знаменитый итальянский поэт Альфиери, посетивший Пруссию в 1770 году, записал, что Берлин, столица Пруссии, представляется ему «омерзительной огромной казармой, а вся Пруссия с её тысячами наёмных солдат — одной колоссальной гауптвахтой». Это справедливо и для более раннего и для последующих периодов. Фридрих III, кумир немецкого империализма, был подлинным воплощением пруссаческого духа. Это он, следуя заветам своих отцов, создал армию наёмников, которая, по выражению прусского военного деятеля Шарнгорста, навербована была «из бродяг, пьяниц, воров, негодяев и вообще преступников со всей Германии», а также из насильственно навербованных крепостных крестьян, — aрмию настолько большую, что прокормить её можно было только за счёт постоянного грабежа чужих земель. Это он довёл до крайнего выражения военную систему по принципу: «Солдат должен бояться своего офицера больше, чем врага». Это он создал громоздкую полицейско-бюрократическую машину, которая, по выражению Лессинга, превратила Пруссию в самую рабскую страну Европы. Это он считал, что прусская раса дворян «настолько хороша, что должна быть охраняема и почитаема всеми возможными средствами». Это он старался никогда не упускать случая, чтобы урвать у соседей кусок земли, даже немецкой.
Фридрих III не страдал излишней щепетильностью при выборе средств для разбоя, а вероломство он возвёл в ранг государственной доктрины. «Мой дорогой Поддевильс, — писал он своему министру иностранных дел, — будьте моим шарлатаном». Но самым лучшим шарлатаном в области дипломатии был он сам. Так, подготавливая захват Силезии и опасаясь противодействия Голландии, которая имела финансовые интересы в этой стране, он отправил (12 ноября 1740 года) Поддевильсу следующую инструкцию: «Надо написать голландцам и успокоить их относительно их капиталов в Силезии, заметив при этом, что мы относимся к их собственности доброжелательно и даже готовы отказаться от всяких претензий, могущих возбудить зависть». Эту инструкцию он закончил следующими словами, которые одновременно выражают и презрительную издевку в отношении своих политических противников, и цинизм в отношении своего соучастника, и решимость силой осуществить захват. «Прощайте, мой дорогой шарлатан, — писал Фридрих, — ведите себя хорошо и ничем не выдавайте себя. Бомба взорвётся 1 декабря 1740 года». Он был рад, когда ему удавалось одурачить противника. На полях одного доклада он написал: «Англичане — глупцы, а голландцы — простаки. Воспользуемся пока что обстановкой и одурачим их всех вместе». Собираясь начать наступление на Бреславль с целью захвата исконно польских областей, он дал поручение Поддевильсу дипломатическими средствами отвлечь внимание всех, кто мог бы ему в этом помешать. «Будьте самым ловким шарлатаном в мире, — писал он, — тогда я буду самым счастливым сыном фортуны, и наших имён не забудут никогда». Прусские милитаристы и германские империалисты действительно не забыли его имени. До последнего времени почти в каждом прусском доме можно было видеть портрет «старого Фрица». Разумеется, это не означает, что цели и методы старого пруссачества остались и впредь неизменными. Но они наложили свой отпечаток на деятельность последующих поколений прусско-немецких разбойников вплоть до наших дней.
Прямые потомки тевтонских разбойников, «канальи-пруссаки», по выражению Маркса, сыграли руководящую роль и в образовании германской империи. Когда над Францией в конце XVIII века пронеслась буржуазная революция, словно гроза, очистившая страну от феодальных порядков, Германия всё ещё пребывала в состоянии политической раздробленности. Она являлась скорее географическим, чем политическим понятием. На её территории можно было насчитать более 300 феодальных владений: королевств, эрцгерцогств, герцогств, княжеств, архиепископств, епископств, свободных городов и других государств; некоторые из них, как шутил Гейне, можно было легко унести на подошве сапога. Наполеон перекроил и перетасовал эти государства, большие и малые, так, как он это счёл для себя выгодным. Но после разгрома прусской армии под Иеной (в 1806 году) немецкий народ, в сознании которого под влиянием развития капиталистических отношений начала созревать идея национального единства, имел возможность воспользоваться благоприятным международным положением, чтобы заложить основы единого германского государства. Однако он был ещё слишком слаб, чтобы смести со своего пути феодальные порядки и династические перегородки, а Пруссия, самое сильное из германских государств, ни о чём другом не помышляла, как только о том, чтобы удовлетворить свои юнкерские и династические интересы. Реформы, проведённые прусским правительством в интересах юнкерства, ни в какой степени не соответствовали национальным интересам народа. Они были прусской реакцией на французскую буржуазную революцию. Король Фридрих Вильгельм III обещал конституцию, но обманул народ, он не мог и не хотел ни в какой степени мешать владычеству прусских юнкеров. Как писал впоследствии Энгельс, он был «одним из величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола. Созданный быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы у солдат, развратный, без страстей, и в то же самое время поборник морали, неспособный говорить иначе, чем в неопределённом наклонении, которого только его сын превзошёл в умении писать приказы, он знал два чувства: страх и капральскую заносчивость»[2].