Но вот что существенно: все редакции заканчиваются примерно на одном и том же хронологическом отрезке жизни Аввакума — на времени заточения в Пустозерске. Далее следуют рассказы о судьбах его единомышленников. Композиционно они как бы замещают чудеса, описанием которых обычно заканчивались жития. Это сближение тем более имеет основание, что в этих рассказах явно присутствует и элемент чудесного. Чудеса совершаются, однако, не защитниками старого обряда, а с ними самими, во время их истязаний властями. Когда священнику Лазарю вырезали язык, он смог тем не менее говорить и без языка. Ему отсекли руку по запястье, но отсеченная рука, «на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию».[116] И Аввакум восклицает: «Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает!» Отрастает язык и у инока Епифания: сначала он говорил «гугниво» (картаво, неясно), потом обратился с мольбой к богоматери, «и показаны ему оба языка, московской и здешъней на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест (с той поры) стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся ва ръте».
Итак, Аввакум не продолжил рассказ о своей жизни. Его «Житие» не было мемуарами, над которыми можно продолжать работу до самой смерти: оно имело продуманную и законченную композицию, определяемую четко сформулированной в авторском сознании идеей произведения.
Но как же согласовать с этим утверждением те примеры описаний и бытовых наблюдений Аввакума, которые, казалось бы, являются излишними, уводящими в сторону от основной задачи «Жития»? Мы уже говорили о богатстве художнической натуры Аввакума, которая прорывалась сквозь им же самим установленные композиционные рамки произведения. В этой связи очень интересна предложенная исследовательницей аввакумовского творчества Н. С. Демковой интерпретация уже упоминавшегося нами видения «пестротами» украшенного корабля молодому Аввакуму. Это видение, пишет Н. С. Демкова, «имеет сокровенный смысл: это то разнообразие жизни, та пестрота, которую Аввакум встретит в мире, — «пестрота» добра и зла, красоты и грязи, высоких помыслов и слабостей плоти, через которые суждено пройти Аввакуму. Очень важно, что корабль этот прекрасен в восприятии Аввакума... Это признание «красоты» корабля, иначе говоря — жизни, уготованной Аввакуму, — выражение жизнелюбия, гуманистического пафоса сознания Аввакума, в то же время уже пустозерского узника, оглядывающегося на прожитую жизнь».[117]
Это жизнелюбие Аввакума и позволило его «Житию» выйти за рамки дидактической иллюстративности, позволило встать ему в ряд наивысших достижений древнерусской литературы.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы завершили наш обзор литературы Древней Руси. Он был по необходимости краток и неполон: за пределами данного очерка остались такие шедевры древнерусской литературы, как «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово о погибели Русской земли», «Моление» Даниила Заточника, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Повесть о Горе-Злочастии» и многие другие литературные памятники.
Цель наша была иная: на некоторых, как нам казалось, наиболее характерных примерах проследить основные этапы развития древнерусской литературы, показать разнообразие (и своеобразие) литературных приемов, познакомить с произведениями разных жанров и стилей. Мы смогли наблюдать, как эволюционировали и постепенно приближались к нам, к литературе нового времени художественные приемы и сама система литературных жанров.
Если первоначально героем (не персонажем!) произведения могло быть только историческое лицо, то уже в XV в. героем смог стать не только купец Басарга, но и его семилетний сын, который накануне свершения своего подвига беззаботно скачет верхом на палочке. В XVII в. литературными героями станут и незадачливый купеческий отпрыск Савва Грудцын, и хитрая купеческая жена Татьяна Сутулова, и даже Ерш Ершович!
Если на протяжении многовекового развития литературы мы почти не встречаемся в ней с характерами (исключения типа матери Феодосия Печерского единичны), видим лишь персонажи, ведущие себя в каждый момент так, как следует вести себя человеку соответствующего социального ранга в данной ситуации, то уже с начала XVII в. писатели задумываются над сложностью человеческого характера и способами его изображения в литературе.
117
Демкова Н. С. Житие протопопа Аввакума (творческая история произведения). Л., 1974, с. 144.