Именно в таком ключе описывается женская сексуальность у Петрушевской. Ее героиня не в состоянии рефлексировать свои чувства и желания, ей практически недоступна никакая информация по вопросам пола[6]. Она беременеет в результате первого же сексуального опыта, превращаясь в мать, так и не освоившись с ролью любовницы. Через два года следует вторая попытка, тут же увенчивающаяся второй беременностью. Секс — удовольствие для мужчины — оборачивается для женщины разочарованием и неудовлетворенностью[7]. Единственным оправданием «всего этого ужаса и разврата» становится материнство[8]. Таким образом, женская сексуальность не тематизируется в повести Петрушевской как самостоятельный дискурс, а связывается исключительно с проблематикой деторождения. Налицо очевидное единогласие с популярными медицинскими трактатами и позицией официальной гинекологии, упомянутыми выше.
Секс описывается как техника размножения, а не как искусство любви. Анималистическая метафорика применяется и по отношению к материнству — момент зачатия неосознан, и столь же инстинктивна связь матери и ребенка: «Женщина слаба и нерешительна, когда дело касается лично ее, но она зверь, когда речь идет о детях» [Петрушевская 1995–437]. Анималистичность, не-личность — частый мотив в текстах о женщинах. В этом же ряду стоит и рассказ Р. Елагиной «Вьючно-сумчато-ломовое» [Елагина 1990: 26–27], героиня которого демонстративно отказывается от статуса женщины и определяет себя как животное. Анималистичность прослеживается на всех ролевых уровнях: жена, мать, любовница.
Сведение роли женщины к репродуктивности по формуле «женщина=состоявшаяся/несостоявшаяся мать» было, конечно, не единственной формой репрезентации женственности. Но на фоне многочисленных публикаций в прессе образ вечно страдающей, вечно ущемленной, жертвующей собой ради детей матери становился все более доминантным.
Медикализация и патологизация понятия «женщина» происходит параллельно в идеологическом дискурсе, публицистике и литературе. Этот процесс, с одной стороны, продолжает политику 1970-х годов, когда в связи с падением рождаемости из всех доступных женщине социальных ролей материнство с точки зрения государства представлялось наиболее важной женской ипостасью. С другой стороны, неоконсервативные воззрения на роль женщины в советском обществе, теперь уже официально вытесняющие женщину из социально значимой сферы политики и экономики в семью, констатировали уже давно существующее положение вещей. Во многом подобные мнения являлись лишь попыткой уменьшить разрыв между официальной пропагандой равенства полов и существующим де-факто ассиметричным распределением гендерных ролей, пробуя сократить расстояние между дискурсом и жизненной практикой. Однако официальное обнародование подобных стереотипов не просто констатирует их существование. И литературные и публицистические тексты, и тексты идеологического характера единогласно утверждают эти стереотипы в качестве поведенческой нормы, доминирующей в общественном сознании 1980-х — начала 1990-х годов.
Следствием этого процесса является тенденция к патологизации женщины. Эта тенденция имеет два аспекта. Социальное давление, требующее от женщины быть прежде всего матерью, делает особо значимым все то, что способствует, сопутствует или препятствует осуществлению главной женской задачи. Становится важно говорить о родовспоможении и гинекологии. Поэтому абортно-репродуктивная тематика становится самой заметной в публицистике и литературе этого времени.
С другой стороны, женщина, чьей социальной ролью становится пассивное страдание, по определению становится пациентом, находясь перманентно в страдательном залоге. Женская пассивность и ее аналоги (анималистичность, биологичность, неосознанность женского поведения) являются вторым важным пунктом, определяющим образ женщины. Женское поведение постоянно описывается как жестко детерминированное, навязанное извне. Женщина находится в плену у тех социальных ролей, которые она не сама выбирает, но вынуждена принимать. Решение ее судьбы всегда принадлежит другому. Этим другим может быть государство, призывающее рожать в силу экономической необходимости, или врач, или старший в семье: муж, родители, свекровь и т. д. Сама женщина растворяется в дискурсе, мы ее либо вообще не слышим, либо она повторяет навязанные ей утверждения. Женщина отклоняется от нормы и телесно: либо переполнена (беременность), либо неполна (аборт или бесплодие) — и социально: она несамостоятельна и несамоценна. Ее ценность определяется внешними слагаемыми: детьми, семьей. Литература о женщине воспроизводит, но практически не рефлектирует подобные стереотипы сознания.
6
«Со времени развода прошло два года, не так много, но ведь никто не знает, что Сашка со мной не жил! Мы спали в одной кровати, но он меня не трогал!.. Я ничего тогда не знала, и была ему даже благодарна, что он меня не трогает, я страшно уставала с ребенком…» [Петрушевская 1995:437].
7
«Он лез в кровавое месиво, в лоскутья, как насосом качал мою кровь, солома подо мной была мокрая, я пищала вроде резиновой игрушки с дырочкой в боку…» [Петрушевская 1995:438].
8
«Да, и от всего этого ужаса и разврата родился чистый, красивый, невинный Тимочка…» [Петрушевская 1995: 4391.