Благодарю вас и за перечень новшеств, которые вы заметили в архиерейской службе за последние десятилетия. Со стороны покажется, что мы занимаемся пустяками, а между тем эти мелочи интересно характеризуют литургическое «творчество» последнего времени и в общем-то подтверждают вашу мысль, что ничего хорошего ожидать здесь пока не приходится. Но должен заметить, что в некоторых замечаниях вы несправедливы. — «Торчание» жезлоносца перед архиереем просто не было раньше заметно, потому что это был мальчик и стоял он в таких случаях ниже амвона. — «Карусельное» расположение участников кругового каждения красиво и возникает совершенно естественно; а как же иначе? — Иподиаконы (почему-то вы пишете это слово в кавычках) остаются теперь на солее во время каждения алтаря потому, что не имеют священного права входить во святые врата и обходить вокруг престола. — Ношение перед архиереем жезла (символа епископской власти) имеет не только идейное, но и практическое значение — приготовляет процессии путь, раздвигая народ. Ведь носим же мы на Великом входе архиерейскую «шапку», как называет митру славянский Чиновник.
Если при архиерейской хиротонии возлагать не малый, а большой омофор, то ведь все равно его нужно, вы пишете, через две минуты снимать. Если же его не снимать и вообще отменить это многократное переоблачение архиерея во время литургии, то это вы уже начинаете трудный разговор о реформе — об упрощении архиерейских церемоний. Покойный епископ Антоний, «реформаторскую деятельность которого я наблюдал в мои детские годы, поступил очень просто: он совсем упразднил все эти принадлежности архиерейской службы, которые причиняют всем и самому архиерею столько хлопот — и встречу, и жезл, и орлецы, и даже митру. И по моим детским впечатлениям эта простота прямо соответствовала глубокой духовной торжественности открытой литургии. А я имел возможность сравнивать это тогда с чрезвычайной и очень культурной пышностью церемониала только что восстановленного патриаршества.
Кстати, об этих патриарших служениях мне как-то особенно задушевно запомнился самый младший участник — очень маленький мальчик в стихарчике со свечкой у царских врат; когда же они затворялись и в алтаре начиналось Причащение, он уходил и оставлял горящую свечу одну перед вратами... Свеча, огонек — какая это символика и какая глубочайшая древность. Как же мы некультурны, что это упразднили, а взамен стали изобретать всякие новые художества, вроде того, как вы пишете, что будущий архиерей на коленях «выпрашивает» себе всякую принадлежность облачения у каждого участника своей хиротонии. А если их двадцать? Этого не было, это совсем недавно придумано.
Отмеченные вами обращения к отсутствующему и другие новшества по линии «вежливости» естественно продолжают основную направленность архиерейского ритуала, которую можно условно назвать культом личности епископа. А сам святитель, наоборот, так явно «невежливо» слушает Евангелие «в шапке», причащается отдельно один, и т.п. Не на этой ли почве и помешался автор, который запроектировал свои похороны по чину Великой Субботы? «Архиерею, како умиравши»... Самое тревожное здесь именно в том, что сочинил это архиерей» [30].
О «волосах». Что-то мы совсем заблудились в этом пустячном вопросе. По-видимому, идея «волос» — в том, чтобы выделить клирика и монаха из мирян. Когда миряне носили длинные волосы, то у клириков и монахов, наоборот, было «пострижение» в клир и в монашество. С течением времени на Востоке каким-то там образом все это перевернулось: миряне носят короткие волосы, а клирики и монахи «постригаются» только символически, в литургическом чине, на деле же, наоборот, «отращивают» себе длинные волосы. Эта новая традиция длинных волос у священников стала уже настолько привычной, что темные элементы в церковном народе считают ее непременным признаком неповрежденного «православия»... В угоду им многие русские священники и ныне носят еще эти длинные волосы. Но как быть с этими длинными волосами вне храма, в штатской одежде? Оставить их на плечах — будешь «похож на Робинзона Крузо» (А. П. Чехов). Ходить по улице в рясе — сегодня это было бы то же самое, как если бы ходить по улице в ризе... Вот и приходится священнику, не желающему расстаться с нехорошей традицией, устраивать смешную маскировку, недостойную сана священника. Уместно вспомнить здесь слово апостола: «Не сама ли природа учит вас, что если мужчина растит волосы, то это бесчестье для него» (К Коринфянам I, гл.Х1). А в последнее время появились эксцентрики, которые заплетают свои православные волосы в косы, в женские прически — и в таком виде облачаются в священные ризы, предстоят алтарю... В высшей степени удивительно, загадочно — как архиереи и народ церковный могут терпеть это кощунственное уродство.
Верно отмечено, что «волосы», фальшивые титулы, стекляшки, все это — явления одного порядка. Как правило, чрезвычайно уродливы «наградные кресты». И титул «протоиерея» уродлив, когда все кругом — протоиереи. То же самое с титулом «архиепископа». Среди многих епископов возможен только один первый епископ — архиепископ. Это титул главы национальной Церкви. А у нас половина епископов — «архиепископы»; это все равно, как если бы они стали величать себя патриархами... «Преосвященный» — в этом титуле выражена высочайшая степень освященности иерарха. Но нам этого мало, у нас — «преосвященнейший» или даже «высокопреосвященнейший». Эта высокопревосходнейшая степень уродлива.
В этой переписке явилась совсем новая тема — Чин Погребения Божией Матери. Говорят, что еще полсотни лет тому назад этот чин с нехорошим текстом справлялся в единственном месте в России — в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры. А теперь он совершается в каждом приходском храме... Новшество явилось и широко распространилось на наших глазах, — и не было об этом никакого соборного решения. Правда, Московская Патриархия помогла внедрению новшества изданием в 1950 году службы Успению со включением неудовлетворительных текстов. Вот пример мирного развития (в данном случае — плохого развития) церковного Богослужения.
68
Обмен письмами, 1964:
«...Известно, что традиция требует индивидуальной исповеди кающихся, и в Требнике определенно сказано: "Приводит духовный отец хотящего исповедатися единаго, а не два или многия". Отступления от этого уставного указания Русской церковью допускалось только в одном случае — на корабле во время его гибели. В этом случае иерей имел право совершить общую исповедь. Но в Кронштадте о. Иоанн ввел общую исповедь для всех приходивших в храм для покаяния. Для людей, которые руководствовались больше буквой закона, чем его духом, это был соблазн, происходящий не где-то в глуши необъятной матушки Руси, а на глазах у Святейшего Синода, в епархии председательствующего в Синоде митрополита. Синод мог запретить о. Иоанну это делать, и последний, получив запрещение, конечно, не пошел бы на разрыв с Церковью и подчинился бы синодальному определению. Но облагодатствование общей исповеди, совершаемой о. Иоанном, было так очевидно, сила Святаго Духа так действенна в кающихся, что подобное запрещение со стороны Святейшаго Синода было немыслимо.
В пору "расцвета" обновленчества, когда необновленцы лишались своих храмов и были вынуждены "прилепляться" к другим церковным общинам, общая исповедь получила широкое распространение. Позднее условия военного времени, сокращение храмов и числа священников еще более содействовали укреплению этой новой литургической практики таинства покаяния. Из исключения, каким она была когда-то в Кронштадтском Андреевском соборе, она стала общераспространенным явлением, несмотря на то, что святейший патриарх Алексий не одобрил ее и подтвердил необходимость совершения индивидуальной исповеди.
Говорить о том, как будут в дальнейшем изменяться богослужебные формы, — это значит брать на себя задачу выше своих сил и возможностей. Одно ясно, что хороший духовник и общую исповедь сумеет провести на должной высоте, а плохой и индивидуальную портит».
«Порицая в свое время общую исповедь, наш патриарх, несомненно, имел в виду практику, которую наблюдал в Ленинграде. А это была профанация общей исповеди — не исповедь, а проповедь на тему о покаянии, в заключение которой произносилось отпущение всем всех грехов. Не вспоминая исключительного явления, каким была общая исповедь у о. Иоанна Кронштадтского, можно так изложить в общих чертах чин современной общей исповеди там, где она совершается прилично: