Однако после 1870 г. возобладал позитивный тон. В том году, когда книга Тэна пошла в печать, новый режим попал в руки республиканцев, которые, разумеется, вели свою родословную в той же мере от 1792 г., что и от 1789-го. «Революция — единое целое», — сказал «дрейфусар» Клемансо. День взятия Бастилии в 1880 г. стал национальным праздником, а «Марсельеза» — государственным гимном. Был объявлен сбор средств по подписке на сооружение статуи Свободы в порту Нью-Йорка. Монумент передали в дар США в 1889 г., на двойной столетний юбилей: взятия Бастилии и принятия американской конституции.
Приверженность республики принципу всеобщего избирательного права подразумевала введение всеобщего начального образования, призванного воспитать молодёжь в надлежащем патриотическом духе, а эта миссия, в свою очередь, требовала соответствующего корпуса исторических работ. В 1886 г. в Сорбонне, преобразованной в исследовательский университет по немецкому образцу, была создана кафедра истории революции. В 1901 г. возглавивший её Франсуа Олар ответил Тэну «Политической историей Французской революции», где уверенно выводил Первую республику из принципов 1789 г. и оправдывал террор интересами национальной обороны от нападений из-за рубежа и мятежа внутри страны. С тех пор такую позицию называют «теорией обстоятельств». Героя Олар видел в приземлённом Дантоне, демократе и патриоте, а перегибы террора сваливал на фанатика Робеспьера[215]. Это разграничение продолжает жить в господствующем республиканском мифе: в Париже сегодня есть знаменитый памятник Дантону и рядом улица Дантона, тогда как Неподкупному ни одного памятника нигде не поставили.
Поколение 1900 г. Не успел ортодоксальный взгляд утвердиться, как его ниспровергло появление социализма как массового движения. В том же году, когда Олар занимался своим политическим синтезом, Жан Жорес за пределами академии приступил к написанию четырёхтомной социалистической истории революции. Ранее великая эпопея, даже у Мишле, изображалась под углом зрения «сверху» путём изложения протоколов революционных собраний и описания деяний главных лидеров. Жорес рассказывал историю «снизу», с помощью архивных материалов, посвящённых экономическим проблемам и политической активности масс. Его основная мысль, в равной степени в духе Мишле и Маркса, заключалась в том, что существующая республика в конечном счёте должна стать социальной[216].
Но, как только на это было обращено внимание, умами исследователей данной темы завладела советская модель, показывавшая, что на деле может означать социализм; бывший ученик Олара Альбер Матьез предпринял попытку в отражённом свете Октября реабилитировать жестокий террор Робеспьера. Комитет общественного спасения, который устанавливал контроль над ценами (максимум), стал у него уже не только правительством национальной обороны, но и зародышем диктатуры пролетариата, увы, задушенной реакционной термидорианской буржуазией. Соответственно Матьез чернил оларовского Дантона и пел дифирамбы своему Робеспьеру, который якобы вёл настоящую кампанию за социализм против существующего республиканского истеблишмента. Однако этому первому квазимарксизму недоставало социологической глубины, поскольку Матьез подробно расписывал «дороговизну» в годы террора, как будто она могла объяснить диктатуру республиканской «добродетели», установленную Неподкупным[217]. В любом случае, отход Матьеза от взглядов Олара положил конец недолгой жизни течения, которое можно назвать неоякобинским «вигизмом». Следующие полвека в исследованиях революции царил Маркс.
Поколение 1936 г. Расцвета это движение достигло благодаря преемнику Олара в Сорбонне — Жоржу Лефевру[218]. Его социалистическое и марксистское, в духе Жюля Геда, творчество предлагает максимум того, на что способна социальная интерпретация революции. В начале 1920-х гг., следуя примеру дореволюционных российских учёных, много писавших о французском крестьянстве XVIII в., — главным образом И.В. Лучицкого[219] — и воодушевлённый картиной решающей роли крестьянства в событиях 1917 г., Лефевр, по сути, создал современную отрасль французской аграрной истории монументальным исследованием жизни крестьян его родного департамента Нор в эпоху революции[220]. В методологическом плане он был весьма восприимчив к социологии Эмиля Дюркгейма и историков школы «Анналов», чьё влияние очевидно прослеживается в посвящённой крестьянству всей Франции работе 1932 г. «Великий страх» — социальной истории того типа, который впоследствии получит название «истории менталитета»[221]. В 1937 г. после победы Народного фронта Лефевр возглавил кафедру в Сорбонне, а в 1939 г., к 150-летию 1789 г., написал сокращённое изложение событий того судьбоносного года, которое представляет собой лучший образчик классового анализа, нежели знаменитые памфлеты самого Маркса, изданные в 1848 г.[222] После войны, в 1951 г., когда Лефевр начал симпатизировать ФКП, на которую тогда падал отсвет Сталинграда, из-под его пера вышел обобщающий труд о революции во всех её аспектах: политическом, экономическом и социальном[223]. Он включил туда, в частности, данные скрупулёзных экономических исследований Эрнеста Лабрусса, демонстрирующие рост благосостояния до 1778 г., а затем десятилетие кризиса, в результате которого цена на хлеб взлетела до максимальной отметки за столетие как раз 14 июля 1789 г.[224]
215
216
217
218
Краткий обзор его жизненного пути см.:
219
220
222
223
224