Хотя в целом Лефевр рассматривал 1789 г. как «буржуазную революцию», он всё же не сводил те события исключительно к взаимодействию политики с классовыми интересами и не считал их главным образом промежуточной станцией на пути к Октябрю. Подобно Мишле, он полагал, что народный суверенитет и «Декларация прав человека» сами по себе — эпохальная историческая кульминация. Соответственно его классовый анализ событий 1789 г. достаточно нюансирован. Движение, по его словам, началось как аристократическая революция в 1787–1788 гг., переросло в буржуазную революцию в мае-июне 1789 г., потом в народную и муниципальную революцию в июле и, наконец, в крестьянскую революцию против феодальных податей в августе — в том же месяце после этих четырёх стадий наступила кульминация в виде провозглашения «Декларации прав человека» и отмены сословной системы. Именно путём такого каскада изменений революция уничтожила «старый режим».
Лет через пятнадцать после Второй мировой войны престиж «партии» во Франции достиг наибольшей высоты, в то время первый парижский «мандарин» Жан-Поль Сартр мог с уверенностью провозглашать марксизм «неизбежным горизонтом нашего века». В такой атмосфере Альбер Собуль, ученик и впоследствии преемник Лефевра в Сорбонне, ревизовал творчество Матьеза, изучая санкюлотов 1793 г. в более диалектической манере. Его диссертация, напечатанная в 1958 г., показывает, как «пехотинцев» революции трагически стёрли в порошок её внутренние противоречия[225]. С одной стороны, они были революционным классом в полном смысле слова, поборниками прямой демократии и протосоциалистического экономического контроля; с другой — лишь архаичным «предпролетариатом», состоявшим из ремесленников и мелких лавочников вкупе с неимущими наёмными работниками. Тем не менее их способность к прямому действию толкала революционные законодательные собрания влево, от 1789 г. к якобинской диктатуре 1793 г., и в данной роли они действительно выглядели предтечами современного пролетариата и российских советов. А трагедия термидора произошла из-за несовместимости между этим народным движением и «буржуазной» приверженностью Комитета общественного спасения к представительной демократии и экономическому либерализму. На деле монтаньяры использовали санкюлотов только для защиты от «феодальной» реакции. И как только их власть упрочилась, Робеспьер пресёк народное движение, невольно лишив себя телохранителей к решающей схватке 9 термидора.
Однако не всё пропало, остался ориентир грядущего Октября — данная тема с растущим усилием подчёркивалась в каждом последующем издании «Краткого курса» истории революции от Собуля[226]. Этот «Краткий курс» сделал социальную интерпретацию революции застывшей политической догмой. А Собуль, член партии, воспользовавшись должностным положением, превратил кафедру, созданную для проповедования принципов буржуазной республики, в коммунистическую вотчину.
Поколение 1968 г. Как и следовало ожидать, вскоре последовало наступление «ревизионистов». Первый залп дали британские историки-эмпиристы, которые не рассматривали события 1789 г. ни с точки зрения судьбы нации, ни с точки зрения политики настоящего времени. В 1964 г., в разгар послевоенной гегемонии марксизма (Э.П. Томпсон выпустил свой главный труд в предыдущем году, а Собуль свою диссертацию — несколькими годами ранее), Альфред Коббан опубликовал «Социальную интерпретацию Французской революции»[227]. Он исходил из предпосылки, что «якобы социальные категории наших историй — буржуа, аристократы, санкюлоты — по сути, категории политические» (а также в действительности метафизические)[228]. Он отыскал у Лефевра примеры, показывающие, что легендарная буржуазия и её феодальный противник — пустые абстракции. К сожалению, ему не удалось придумать ничего лучше, чем (как вы наверняка уже догадались!) приписать революцию «слабеющей буржуазии» в лице озлобленных юристов и королевских чиновников (officiers).
225
226
См., напр.:
227