На следующий год ревизионистский вызов прозвучал уже во Франции в более аналитической форме. Здесь его бросили бывшие коммунисты Франсуа Фюре и Дени Рише, взявшие на себя весьма смелую для столь юных историков задачу создания обобщающего труда с провокационным акцентом на политику и идеологию[229]. В 1971 г. в битву оказалась непосредственно втянута собулевская Сорбонна, когда Фюре напечатал в «Анналах» свой «Катехизис Французской революции», устанавливающий эсхатологическую связь между 1789 и 1917 гг.[230] В 1978 г. «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына нанёс непоправимый урон советской загадке во Франции, а ревизионизм обрёл свой манифест в виде «Размышлений о Французской революции» Фюре[231]. Теперь Фюре объявил, что революция, расколовшая Францию в XIX в. и косвенным образом — вследствие её проекции на Октябрь — в XX в., наконец «закончилась». Поскольку ссылка на Советы перестала быть фактором французской политики, пора изгнать советский призрак и из науки.
Героями Фюре стали два представителя традиции XIX в. — Токвиль и ученик Тэна Огюстен Кошен, которых ныне «открыли» во Франции[232]. Раньше оба фактически пользовались вниманием только со стороны «англосаксов» — Токвиль само собой, и даже Кошен, которому следовал наш первый «стасиолог» Крейн Бринтон в своей до сих пор не потерявшей актуальности истории революции, вышедшей в 1934 г.[233] Кошен понадобился во Франции, потому что предоставил противоядие против объяснения террора «обстоятельствами»: «теорию заговора». Название неудачное, поскольку Кошен имел в виду не настоящий заговор, а лишь организацию идейно подкованного меньшинства в политически влиятельные группировки. Подобного рода организация действительно стояла за всеми ключевыми событиями революции — от взятия Бастилии до чистки жирондистов в 1793 г. В конце концов, «люди сами делают свою историю», как сказал величайший «социологизатор» истории Маркс, характеризуя собственную систему объяснения провала 1848 г.
Фюре, синтезировавшему идеи Токвиля и Кошена, первый дал ключ к пониманию истоков и последствий революции, а второй — к характеристике самого революционного процесса. Этот процесс Фюре определяет как «поток», «каскад» или «шквал» событий, движимый диалектикой идеологического «перебивания цен» между революцией и контрреволюцией. Период 1789–1791 гг. вылился в стремительно раскручивающуюся спираль «патриотических» подозрений и упреждающих действий против всепроникающего «заговора аристократии» — всё во имя «чистой демократии» и «равенства». Революционная политика перестала касаться конкретных экономических, социальных или иных вопросов, сосредоточившись на манипулировании эгалитарным parole (словом), то есть дискурсом.
Разумеется, у Фюре были свои политические задачи. Отбирая тему революции у Маркса, уравновешивая его влияние мыслями Токвиля и Гизо, он стремился к деидеологизации текущих политических дебатов во Франции. Международная ситуация благоприятствовала выполнению такой задачи. К 1970-м гг. история Французской революции перестала быть «галлоцентричной». Современный массовый университет сильно расширил её границы, и рядом с парижским ядром все более заметную роль стали играть британцы и американцы[234].
Поколение 1989 г. В этот момент вступление на пост президента Франсуа Миттерана в 1981 г. в последний раз бросило Францию в объятия Народного фронта. Однако его попытка «перехода от капитализма к социализму» вскоре провалилась, и общий социалистический миф оказался дискредитирован почти так же, как коммунистический. Теперь считалось, что Раймон Арон, автор скандальной некогда книги «Опиум интеллектуалов» (1951), был прав во всех своих выпадах против Сартра, своего бывшего однокашника[235]. Затем сразу после падения берлинской стены Франция отметила 200-летие революции. Устроенное социалистическим правительством праздничное торжество омрачила критическая переоценка взглядов, произведённая Фюре и его давней соратницей Моной Озуф[236]. Фюре ревизовал собственный ревизионизм: в труде 1965 г. он изображал 1793 г. как отклонение от курса 1789 г.; в работе, написанной к двухсотлетию, 1793 г. уже ставился в прямую связь с годом «прорыва». Революция вновь признавалась «единым целым», однако в более трагичном смысле, чем в эпоху Клемансо. Некоторые историки даже полагали революцию и Наполеона чрезмерно затратным способом модернизации и, кивая на другой берег Атлантики, доказывали, что из-за этого экономическое развитие страны отстало на целое поколение и Франция начала постепенно приходить в упадок как мировая держава[237].
232
233
234
См., напр.:
235
Пожалуй, лучшая интеллектуальная история послевоенной Франции:
236