Так или иначе, ревизионизм стал господствующей ортодоксией. Однако эта ортодоксия не жаловала догмы и катехизисы. Потому она означала не упразднение социальной истории, а включение в политическую, интеллектуальную и культурную историю (и обычно подчинение ей). Соответственно оперирование чересчур широкой категорией социально-экономического класса уступило место более целесообразному анализу сословных структур и королевских институтов XVIII в.[238] В результате и знать, и буржуазия рассыпались на внутренние антагонистические страты, каждая из которых нередко частично пересекалась с аналогичным уровнем конкурирующего «сословия». Ведь, как ни странно, подробным исследованием «старого режима» не с точки зрения современной классовой теории, а в его исторической специфике — как societe a ordres — почти никто по-настоящему не занимался[239]. А теперь оказалось, что буржуазия и высшая знать принадлежали к одному экономическому классу, их богатство составляла в основном земельная собственность, а не современный капитал. Тот же самый костяк «нотаблей» господствовал во французском обществе после 1799 г. не менее прочно, чем в 1789 г. Вдобавок и для знатных, и для незнатных нотаблей была общей культура Просвещения, которая, стало быть, уже не может называться идеологией «поднимающейся буржуазии». К этой культуре относились и королевские чиновники, в социальном плане частично сливавшиеся с имущей элитой.
Одним словом, революция произошла не из-за давления буржуазии на знать и духовенство, а потому, что существующие монархические и сословные структуры в целом перестали соответствовать быстро эволюционирующим обществу и культуре. Поэтому революция была, «по сути, политической революцией с социальными последствиями, а не социальной революцией с политическими последствиями»[240]. Соответственно «буржуазная революция» и «феодализм» (как «способ производства») по большому счёту исчезли из лексикона историков. Единственная проблема, связанная теперь с подобной терминологией: разрешение загадки, откуда взялись эти наводящие тень на плетень категории и почему царили в современном историческом сознании так долго? Ответ, очевидно, кроется в особых чарах марксизма. Но вопрос «почему Маркс?» — тема другой главы.
Если провести параллель с историографией английской революции, можно сказать, что во Франции мы наблюдаем более краткий период господства либерально-республиканского «вигизма» и более длительное и глубокое влияние марксизма. Это прекрасно соотносится с различной степенью силы, которую имел коммунизм в двух странах, и с разной природой их революционных мифов. (А также хорошо коррелирует с отсутствием марксистской фазы в историографии американской революции и с чётко определившимся в Америке практически с 1776 г. национальным мифом.) Тем не менее в итоге и английская, и французская историографии пришли примерно к одному и тому же: эклектическому номинализму и отсутствию какого-либо доминирующего телеологического нарратива. В конце концов, в обеих странах сегодня существование «рыночной демократии» не вызывает таких сомнений, какие вызывало и в той и в другой стране относительно разных частей населения в послевоенные десятилетия.
Нам вновь не обойтись без сравнения с Англией. Параллели изначально присутствовали в институциональной ткани двух политий. Монархии Плантагенетов и Капетингов — старейшие в Европе. В становлении обеих значительную роль сыграл исключительный динамизм Нормандского герцогства: в первом случае благодаря завоеванию, во втором — в результате институциональной мобилизации в ответ на вызов, брошенный Плантагенетами[241]. Наконец, они веками развивались, соперничая и конфликтуя друг с другом.
Даже в 1614–1629 гг. — во времена последних «средневековых» Генеральных штатов и фиктивного последнего парламента Карла I — обе монархии во многом всё ещё представляли собой вариации на одни и те же темы. Назначение Уэнтворта на пост главы Совета по делам Севера в 1628 г. можно расценивать как аналогию прихода Ришелье к власти в 1624 г., только не увенчавшуюся таким успехом. С этого момента, однако, пути формирования государства в двух случаях разошлись: первый привёл к неудачному абсолютизму, переродившемуся в современную смешанную, или конституционную, монархию; второй — к самому «всестороннему» абсолютизму, который породил столь же «всестороннее» движение против себя и в результате сменился республикой с всеобщим избирательным правом.
238
Histories: French Constructions of the Past / ed. J. Revel, L. Hunt. New York: New Press, 1995.
239
Главное имя в этой области — Ролан Мунье. См.:
240
241