К 1774 г. многообразные разновидности философии сосуществовали и переплетались, так и не произведя на свет главную доктрину Просвещения, которая играла бы среди них ту роль, какую играл марксизм в радикализме конца XIX–XX вв. Эти разновидности также уживались (зачастую в одном человеке) с праведным галликанским католичеством или благочестивым янсенизмом: и среди знатных дворян вроде Лалли-Толендаля или Лафайета, и среди обычных клириков, таких, как аббаты Сийес и Грегуар. Хотя «просветители» не создали для 1789 г. доктрины или свода принципов, они породили «атмосферу мнений» — общий дискурс по поводу общественных дел, который все будущие деятели 1789 г. впитывали в себя по крайней мере с 1770 г. Сенсуалистская философия, прогресс, главенство закона, нация как основа государства, естественное право, разум — вот воздух, которым дышали образованные классы, и, как только в 1789 г. начались действия, они неизбежно обратились к усвоенным заповедям. В течение двух десятилетий перед 1789 г. культура Просвещения быстро проникала и в менее образованные слои общества благодаря массовому распространению и популяризации большого количества литературы, созданной за период от выхода «Духа законов» Монтескьё в 1748 г. до завершения «Энциклопедии» в 1771 г.[256]
Такой прогрессивный способ восприятия революции во многом способствовал её радикализации. Во-первых, он помог осуществлять процесс конституционных и социальных изменений совершенно в открытую, а потому сделал его более быстрым и всесторонним. Во-вторых, он позволил зайти дальше англичан, которые оспаривали божественное право королей и апостольскую власть епископов как ложные (поскольку они освящены «Вавилонской блудницей»), сохраняя при этом само понятие святости, только перенеся его на Содружество «божьих святых». Рационалистическая оболочка французского переворота отрицала понятие святости как таковое в политическом и социальном мире. А когда отрицается священное — то есть неприкосновенное, по сути своей не зависящее от человеческой воли и власти — земных ограничений для перемен не остаётся. Можно «свергнуть» всё что угодно, если есть средства, воля и власть. (Именно посягательством на извечно неприкосновенное так пугала французская революция Бёрка и так восхищала Маркса, и с тех пор соответствующее отношение к ней разделяет правых и левых.)
В последнее столетие существования «старого режима» не все, впрочем, находилось в кризисе. Одна из причин оптимизма просвещённой оппозиции по поводу прогресса заключалась в том, что в эту эпоху действительно произошло заметное улучшение земной жизни. Со времён внутриевропейских распрей 1640–1650-х гг. все крупные государства наслаждались гражданским миром и общественным порядком. Франция к тому же переживала исключительный экономический и демографический рост. XVII в. для большинства европейских стран, за исключением Голландии и в конце века — Англии, был периодом депрессии или, как минимум, стагнации. Франция особенно сильно пострадала в последние годы царствования Людовика XIV. В XVIII в., напротив, почти повсеместно наблюдалась самая быстрая экономическая экспансия с XIII в. В сущности, XVIII в. положил начало устойчивому экономическому росту, который является одной из определяющих характеристик того, что мы называем «современностью». Во Франции он имел впечатляющие масштабы с 1715 по 1774 г., затем последовали 15 лет относительного кризиса. Революция, таким образом, разразилась, когда долгое бурное процветание и культурный оптимизм столкнулись с временными социальными бедствиями.
Лавина тронулась, когда бремя долга, который накопила монархия во время американской Войны за независимость, привело её на грань банкротства; в новой комплексной экономике XVIII в. дефолт не являлся выходом, так как перекрыл бы возможность будущих кредитов. Поэтому в 1787 г. король был вынужден созвать Собрание нотаблей, в состав которого входили высшая знать и прелаты. Последний раз до этого оно созывалось в 1626 г. Члены собрания, однако, отказались одобрить новые налоги без реформы; осталась единственная альтернатива — Генеральные штаты. Два привилегированных сословия наивно полагали возглавить штаты и добиться от монархии суверенитета — это и есть аристократическая революция 1787–1788 гг. по Лефевру, которую чаще всего называют «предреволюцией»[257].
256
257