В итоге к сентябрю Комитет общественного спасения из 12 членов установил революционную диктатуру. Сорок восемь парижских «секций» и столичные «революционные общества» заседали практически непрерывно, ораторы с пеной у рта призывали всех на борьбу с теперь уже всеобщим «контрреволюционным заговором». Новый Революционный трибунал действовал безжалостно, в провинции для усмирения непокорных районов отправили «чрезвычайных представителей», наделённых самыми широкими полномочиями.
Также в сентябре монтаньяры, сторонники либерализации экономики, сделали уступку своим союзникам санкюлотам, введя максимум, то есть контроль над ценами. В целом, экономическая политика революции оказалась неудачной: конфискованная церковная собственность использовалась для выпуска бумажных ассигнатов, которыми погашался государственный долг, а саму собственность отчаявшееся правительство с чрезмерной поспешностью пустило с молотка и, как следствие, распродало по ценам намного ниже её реальной стоимости. Экономику подрывало также нежелание крестьян выполнять феодальные повинности, так что в 1793 г. они были упразднены без какой-либо компенсации. В то же время введение в обращение ассигнатов в качестве валюты привело к высокой инфляции. Времена наступили, безусловно, более тяжёлые, чем в последние годы «старого режима».
В этих непростых условиях Дантон и умеренные якобинцы стали терять влияние, а 32-летний Робеспьер и два его соратника, 27-летний Сен-Жюст и Кутон, заняли главенствующее положение в Комитете общественного спасения. Ещё более левое крыло революции под нажимом Коммуны и её комиссара Эбера перешло от «Гражданской конституции духовенства» к активной дехристианизации.
К концу года политическое руководство Робеспьера, вдохнувшего энергию в Конвент, и организационный талант Лазара Карно, собравшего и снарядившего новую массовую армию, устранили опасность, угрожавшую республике в первый героический год её существования. В декабре коалицию теснили по всем фронтам, а внутренние мятежи были подавлены. Однако всю первую половину 1794 г. террор продолжался и даже усилился. Тут мы подходим к великой загадке революции: что вызвало последний приступ горячки?
Вступлением к этому крещендо послужило объявление Конвентом в марте, перед лицом всеобщего обнищания и под нажимом санкюлотов, «национализации» и перераспределения имущества эмигрантов. Хотя радикальные историки позже провозгласили «Вантозские декреты» предвестием социализма, на самом деле они, как и максимум, введённый в сентябре 1793 г., являлись чрезвычайной мерой военного времени. И притом это самое большее, чего добились низы, требовавшие государственного регулирования экономики. Хотя имущие классы всю революцию, особенно в годы террора, жили в постоянном страхе перед «земельным законом» — переделом земли по образцу lex agraria Гракхов 133 г. до н.э., такого никто никогда не планировал и тем более не пытался осуществить на практике.
Словно для того, чтобы донести эту мысль до масс, в марте представителей народного радикализма — Эбера и экстремистов из Коммуны — гильотинировали за измену. За ними, как будто для равновесия, в апреле последовали на эшафот Дантон и его «снисходительные», которых подозревали в намерении заключить мир с антифранцузской коалицией. Революция после устранения Лафайета, Варнава и жирондистов пожирала теперь последнее поколение своих детей. С апреля по июль революционное правительство и террор представляли собой почти диктатуру Робеспьера с двумя ближайшими сподвижниками (ему всё-таки приходилось добиваться большинства в Конвенте). Террор стал своего рода культовым очищением общества во имя республиканских идеалов чистоты, добродетели и единства. За время террора были казнены около 20 тыс. чел., примерно 1400 из них — за последние месяцы, в июне-июле 1794 г.[259]
Разумеется, эти невероятные события нельзя объяснить «обстоятельствами». Логичной кажется лишь «теория заговора», и то при условии, если под активным меньшинством понимается не какая-либо группа с общими социальными, экономическими или иными интересами, а сообщество подвергшихся идеологической интоксикации. Опять-таки основа для этой последней эскалации революционной лихорадки была заложена в первый «год творения». Приступы паники, повторяющиеся с каждым шагом революции вперёд, который порождал новых тайных врагов (от аристократов-эмигрантов до неприсягнувших священников), вызывали к жизни все более строгие законы, определяющие врагов и «подозреваемых»[260].
259
260