Ожидание революции институционализировалось в виде I и II Интернационалов. Знаковыми моментами их деятельности были периодические многонациональные конгрессы, а безудержный утопизм начала XIX в. уступил место рационалистическому материализму марксизма[269]. Одновременно революция продвигалась на восток и к 1890-м гг. стала научной, все чаще парламентской борьбой с центром в недавно объединённой Германии, чьё промышленное превосходство создало сильнейшее в Европе рабочее движение. Революционеры с отсталого востока, из Австро-Венгрии, Польши и России, смотрели уже не на Париж, а на Берлин — конечно, ища не примеры восстания, ибо германская социал-демократия славилась нелюбовью к решительным действиям, а, скорее, руководство в марксистской теории и практике.
Несмотря на неослабные радикальные ожидания, в XIX в. впервые начиная с XV в. не произошло успешной революции. Поэтому большинство «стасиологических» исследований не включают 1848 г. в канон великих революций, перескакивая от 1789 г. сразу к 1917 г. Маркс в своё время назвал 1848 г. «фарсом» в сравнении с высокой «трагедией» 1789 г. А. Дж. П. Тейлор в знаменитом изречении осмеял его как «поворотный момент в истории, когда история не сумела повернуться». Но игнорировать 1848 г. как абсолютный провал — значит недооценивать событие, по-настоящему важное.
Прежде всего, оно имело огромное значение для современного революционного мифа, поскольку являло первый — и единственный — пример общеевропейской революции. Хотя события 1848 г. представляли собой в первую очередь серию отдельных национальных революций, они взаимодействовали и усиливали друг друга, пока пожар не охватил всю Европу. Поэтому в дальнейшем ожидалось, что настоящая революция будет мировой, принесёт спасение всему человечеству. Соответственно европейский социализм организовался в «Интернационал» и дал такое же название своему гимну.
Игнорировать 1848 г. неверно и с точки зрения сравнительного метода. Случаи неудачи, остановки или прерывания какого-либо исторического явления — прекрасные «контрольные пробы» при исследовании примеров его более успешного развития, как показывает сопоставление судеб Реформации в Германии, Франции и Нидерландах. На самом деле столь многие компоненты событий 1848 г. присутствовали и в 1789, и в 1917 гг., что первым признаком разумной интерпретации должен быть вопрос: почему в 1848 г. эти составляющие привели к столь ничтожному эффекту? Или, если взглянуть с несколько иной стороны: каким образом консерваторам впервые удалось победить в современной крупной революции?
Наконец, в полной мере значимость 1848 г. стала очевидна лишь в последующие годы. На время, безусловно, провал либеральной революции в Германии резко отделил её от современного Запада, поскольку задача национального объединения легла на полуаристократическую Пруссию. Но что, если в долгосрочной перспективе особый путь (Sonderweg) компромисса с силами «старого режима», ставший результатом 1848 г., в действительности подготовил Германию к тоталитарной «революции правых»? Вопрос актуальный, однако, сколько ни спорь, по-видимому, его не разрешить.
Меньше споров вызывает значение наследия 1848 г. для революционного будущего России. Действительно, величайшая из современных революций была бы невозможна в той форме, в какой мы её знаем, без главного продукта 1848 г. — марксизма. Эта доктрина, хотя и сформировалась в период расцвета романтизма первой половины XIX в., отличалась железной логикой, которая помогла ей стать господствующей идеологией более позднего «научного» социализма, как раз когда Россия шла к революции. Если существует общеевропейский революционный процесс, как утверждается в данной книге, то марксизм как посредник между 1848 и 1917 гг., безусловно, одно из ключевых его связующих звеньев. Пусть в области событий история в 1848 г. и не особенно повернулась, но в области теории она дала большой крен влево.
Однако самая яркая и поистине уникальная черта 1848 г. — тот факт, что в одной революции заключалось три. В первую очередь и в основном это была либерально-демократическая революция во имя принципов 1789 г. и наиболее радикального их воплощения — республики. Во-вторых — серия национальных революций, практически неизбежно сопутствовавших делу либеральной республики. И, наконец, — первая, слабая и в конечном счёте роковая попытка социалистической революции, причём только в одной стране — Франции; тогда она потерпела фиаско, однако её ожидало большое будущее. Таким образом, основной вопрос, поставленный первой половиной века ожидаемой революции, касается отношения и национализма, и социализма к исходной революционной идеологии — либеральной демократии с республикой на основе всеобщего избирательного права, впервые обозначенной после 1789 г. Стоит, конечно, отметить, что демократический прорыв Великой революции был частично заслугой «патриотов», действовавших от имени «нации», и такая позиция легко могла перейти в национализм tout court. Не менее важно, что в самом знаменитом девизе революции коллективные ценности равенства и братства перевешивают индивидуалистическую ценность свободы, а это уже чревато социализмом. Поэтому в нашей трактовке истории XIX в. основное внимание уделено неоднозначным и накладывающимся друг на друга силам главной троицы современности: либерализма, национализма и социализма.
269