Важнейшая особенность 1848 г. во Франции, Пруссии, Австрии и различных итальянских государствах заключалась в реализации сценария 1789–1793 гг. в обратном порядке. События начинались с победы крайнего левого фланга тогдашнего политического спектра, устанавливалась республика со всеобщим избирательным правом и признаками социализма, а затем всё этап за этапом смещалось вправо, заканчиваясь реставрацией и усилением монархии, легитимной или бонапартистской. Маркс чутко уловил инверсию революционных ожиданий, заметив, что люди 1789–1804 гг. подражали древним римлянам, а люди 1848–1852 гг. — своим предшественникам в 1789–1804 гг.
В сущности, и Гюго, и Маркс были правы, утверждая, что главная причина провала революции — бремя исторической памяти. Все участники событий 1848 г. в попытке оживить 1789 г. (в виде возврата к республике 1792 г. или повторения первоначальной драмы на более высоком уровне социальной демократии), заранее предвидя определённые им роли, тем самым автоматически изменяли характер новой драмы, которую они переживали. Парижский плебс — по большей части внуки санкюлотов 1793 г., — пытаясь возглавить революционные действия, преждевременно напугал умеренных республиканцев и толкнул их избирателей в ряды монархической партии порядка. Кроме того, левые в 1848 г. забыли, что, в отличие от 1789 г., уже нет достоверной правой угрозы, которая сплотила бы левый плебс и буржуазию, социалистов и республиканцев. Правые монархисты — орлеанисты и легитимисты — были слишком слабы для такой роли, а благодаря одновременному краху «старого режима» в Австрии и Пруссии исчез из виду и призрак международной реакции. В подобных обстоятельствах настоящие реакционные силы могли опереться на прошлое, рядясь в революционные одежды. Так консервативные и монархические приверженцы порядка первыми объявили себя умеренными республиканцами. Так и Бонапарт незаметно подобрался к остальным игрокам, не встретив особого сопротивления с их стороны. У него это получилось тем легче, что он вполне убедительно мог делать вид, будто защищает самую суть революционной демократии — всеобщее избирательное право, и на данном основании даже претендовать на некоторую близость к сенсимонистам и другим пропагандистам социального вопроса. Короче говоря, основное объяснение неудачи революции заключено в самом эффекте ожидания, обращении к старым формулам в новой ситуации.
В середине XIX в. условия в Англии и во Франции были похожи, как никогда. В обеих странах господствовала конституционная монархия, и промышленность находилась на раннем этапе развития. И всё же… возникли разные политические обстоятельства в силу различного хронологического соотношения революции с процессом образования современного государства в каждой из стран. Английская олигархическая революция XVII в. создала политический механизм, позволивший Англии мирно переварить потрясения индустриализации (точнее, маркетизации), тогда как Французская революция XVIII в. породила радикально-эгалитарную политическую культуру, которую не могла обуздать либеральная, но классовая конституционная монархия. Потому индустриализация со свободным рынком в Англии привела к чартизму, а ранний индустриализм во Франции — к радикальному республиканству с примесью социализма «государства всеобщего благосостояния».
Для Германии 1848 г. стал гораздо более значительным событием, нежели для Франции: это был германский 1640-й или 1789 г. — только неудачный. Главная задача в связи с 1848 г. в Центральной Европе — объяснить, почему «великая революция» впервые не привела к классическому конституционному результату. Отчасти причина кроется в некоторых особенностях, выделяющих 1848 г. в общей последовательности европейских революций; другую причину можно найти в институциональных и культурных особенностях Германии и Центральной Европы[283].
283
Соответственно литература о событиях 1848 г. в Центральной Европе весьма обширна. Классический труд: