Такой разрыв по фазе между «европеизирующейся» Россией и западным оригиналом означал, что Россия никогда не сможет просто повторить европейское развитие по восходящей. С каждым новым этапом трансформации Запада ей приходилось за два-три десятилетия пробегать путь, который там занимал не менее полувека. В результате образец, заимствованный у атлантического Запада, как правило, упрощался или искажался[300].
Данный процесс особенно обострился, когда «старый режим» уступил место новому. В XVIII в. европеизация означала для России замену традиционного нерегулярного ополчения регулярной армией, вооружённой новой артиллерийской и фортификационной наукой. Однако распространение на Западе идей демократии после 1789 г. привело к пересмотру понятия «современность», вследствие чего Россия с её двумя основными институтами — самодержавием и крепостным правом — вновь оказалась в числе отсталых.
1789 г., а особенно армии Наполеона показали то же самое крепостническим австрийской и прусской монархиям. Результатом стала «революция сверху», эхом перекликавшаяся с предшествующей французской «революцией снизу». Однако к востоку от Рейна это эхо заглушалось иными историческими условиями. В Западной Европе крепостное право исчезло в XIII в., но в Центральной Европе его в XVI в. восстановили, и экономическое гражданское общество было здесь развито очень слабо. Поэтому идеалы 1789 г. могли проникнуть на восток, только изменив обличье. В Пруссии в итоге возникло реформаторское движение 1807–1812 гг., которое осуществило, в несколько отфильтрованной форме, часть французской революционной программы, совместимую с наличием автократии и аристократии: добилось отмены крепостного права, толики местного самоуправления и введения всеобщей воинской обязанности. (Австрия поддалась давлению Запада не так быстро, как Пруссия: крепостное право там было отменено лишь в 1848 г., жалкий парламент, «дарованный» в том же году, — распущен в следующем, в отличие от прусского ландтага 1849 г., и не появлялся на сцене до 1867–1868 гг.)
Отголоски 1789 г. добрались до России спустя двадцать лет после того, как настигли Пруссию, и произвели двойной эффект: радикализировали культуру российской элиты и отбили у монархии желание подражать Европе дальше. Сначала эти отголоски привели к восстанию декабристов в 1825 г., которое представляло собой не революцию, а заговор офицеров-дворян с целью введения конституции и отмены крепостного права. Неизбежный провал их авантюры спровоцировал второй, противоположный ответ на вызов со стороны новой Европы. В течение тридцати лет правления Николая I прежняя просвещённая монархия, со времён Петра до Александра I подчёркивавшая свою принадлежность к Европе, постаралась изолировать российское государство от западной «заразы», создав культ самодержавия как единственно верного пути для России. Так возникла теория консервативного российского «особого пути», которая останется государственной доктриной до последних дней «старого режима».
Вместе с тем славянофилы выдвинули идеал более открытого консерватизма. Не приемля западный конституционализм, они ратовали за ограничение самодержавия посредством «свободы слова» и неофициальной автономии «общества», под которым подразумевали образованную (и вестернизированную) элиту нации. С их точки зрения, истинный путь России состоял не в индивидуализме, а в «соборности» — согласии и единении в церкви и обществе, ярчайшим примером которого служила крестьянская община. Тогда (как раз в период Июльской монархии во Франции) российская общественная мысль впервые обратила внимание на этот институт, дабы показать, что Россия не нуждается в последней демократической новинке Запада — социализме.
300