Один из самых авторитетных в XX в. историк феодализма Марк Блок описывал его политическую динамику следующим образом: «Вассальный оммаж представлял собой настоящий договор, причём двусторонний. Не исполняя свои обязанности, сеньор терял свои права. С неизбежностью перенесённая в политическую сферу — поскольку главные подданные короля одновременно являлись его вассалами — эта идея не могла не иметь весьма далеко идущих последствий, тем более что здесь она подкреплялась очень древними представлениями, согласно которым король несёт мистическую ответственность за благосостояние своих подданных и заслуживает кары в случае общих бедствий. В данном аспекте древняя мысль соединилась с другой, возникшей в лоне церкви вследствие григорианского протеста против мифа о священной и сверхъестественной природе королевской власти. Именно авторы из этой клерикальной группы впервые с силой, долгое время не имевшей себе равных, выразили мнение, что государя с его народом связывает договор — как «свинопаса с хозяином, нанявшим его», писал эльзасский монах около 1800 г.»[29]. Сравнивая опять же Европу с Японией, Блок отмечает, что, в отличие от европейских королей, японский император являлся божественным существом, «остававшимся вне структуры вассальных обязательств» и, следовательно, навеки недосягаемым для своих подданных.
Таким образом, несмотря на царившие в средневековой Европе насилие и хаос, на угнетение закрепощённой бедноты, феодализм принёс ей подрыв идеи всевластия, тем самым строго ограничив вселенские амбиции как империи, так и папства. В конце концов, он также противодействовал стремлению протонациональных территориальных монархий к централизации. К тому моменту, когда в 1789 г. были стёрты его последние следы, свойственное ему понятие об индивидуальных правах внесло немалый вклад в формирование новопровозглашённой концепции всеобщих Прав Человека.
Феодальные отношения не обошли стороной и оживившуюся городскую экономику. Постепенно возникавшие в XI в. вдоль торговых путей из Северной Италии во Фландрию новые города к 1300 г. стали богаче античных. Кроме того, они сильно отличались по своей организации. Полис или цивитас, во всяком случае до возникновения Римской империи, служили не только торговыми центрами. Это были территориальные города-государства, где сначала главную роль играло сельское хозяйство (как, скажем, в Спарте) и лишь позже на первое место вышла торговля (как показывает пример Афин). В Римской империи (по крайней мере, в её западной части) они все больше приобретали административные функции.
Средневековые города, напротив, в первую очередь являлись средоточием торговли и даже промышленности. По уровню технологии и коммерческого искусства такие центры текстильного производства и банковского дела, как Флоренция или Брюгге, намного превосходили древние Афины. Естественно, когда такой новый центр складывался вокруг старой римской цивитас, он одновременно становился резиденцией епископа. В этом случае епископский «сите» (cite) окружался «бургом» (bourg) торговцев и ремесленников, чьи обитатели, или «буржуа», рано или поздно в ходе классовой борьбы, подробно описанной Гизо, вырывали у своего церковного сюзерена хартию, объединяющую их в коммуну.
Такая относительная независимость, однако, не делала эти центры, даже если они управляли окружающей сельской местностью, что было характерно практически для всей Северной Италии, в меньшей степени подданными какого-либо сюзерена, хотя бы и столь далёкого, как император или папа. Аналогичным образом и внутри городских стен ремесленные цеха и торговые гильдии, патриции и плебеи организовывались в корпоративные структуры с коллективными правами и обязанностями. Учёные и учащиеся кафедральной школы при епископе тоже получали хартию в качестве «universitas» — ещё одно слово для обозначения корпорации.
Иными словами, даже «свободные» анклавы новой буржуазии во многом являлись частью окружавшего их феодального мира. Например, «классовая борьба» — между горожанами и их сюзереном за пределами городских стен, между аристократами и простолюдинами или мастерами и подмастерьями внутри самой коммуны — неизбежно облекалась в феодальную терминологию и велась за корпоративные права. Поэтому слово «свобода» в средневековом обществе не имело единственного числа, обозначающего абстрактно-универсальное понятие. Его всегда употребляли во множественном числе, говоря о конкретных договорных «свободах» различных единиц феодального мира. Свободы, или права, в этом смысле были также неизвестны демократии Перикла.