Война мобилизовала российских крестьян в многомиллионную армию, и такая концентрация впервые дала им реальную политическую силу, правда, негативного характера. Война расстроила и без того хрупкую промышленную экономику, приведя к 1917 г. к серьёзному продовольственному и топливному кризису. И эта война оказалась проигрышной, что спровоцировало конституционный кризис: монархия воспользовалась военным положением, чтобы управлять страной без думы, а либеральная оппозиция в ответ потребовала создать правительство «народного доверия» — по сути, прелюдию к конституции.
На таком фоне в феврале 1917 г. Петроград потрясли массовые забастовки в знак протеста против продовольственного дефицита. Солдаты-крестьяне отказались стрелять в толпу, и к уличным беспорядкам добавился в мятеж в войсках, лишивший монархию щита, который защищал её в 1905–1907 гг. Мятеж перерос в революцию, когда армейское командование оставило Николая и напуганные думские либералы приступили к формированию Временного правительства.
Правительство это никогда и ничем толком не правило, так как одновременно рабочие и солдаты под руководством социалистов создали для присмотра за «буржуазными» министрами свои «советы» — органы, у которых на деле было больше власти, чем у номинального правительства. Так в авангарде революции 1917 г., в отличие от 1905 г., с самого начала оказались социалисты, а не либералы. Под бременем «двоевластия» стали разваливаться все административные и военные структуры государства. Поскольку государство выдыхалось, рабочие взяли на себя контроль над промышленностью, крестьяне принялись захватывать помещичьи земли, не дожидаясь обещанного Учредительного собрания, а солдаты в массовом порядке дезертировали с фронта: деревенская Россия наконец получила «землю и волю» в полном объёме. К осени советы совершенно подмяли под себя правительство, однако эти органы, представляя собой, по сути, постоянные массовые митинги, не могли управлять страной сами. Учитывая, что Россия скатывалась в анархию, излишне говорить, что об установлении конституционного строя в 1917 г. речи не шло. Главный вопрос заключался в том, кто подберёт обломки, когда страна опустится на самое дно.
Как нам известно, это сделали большевики со своим «Красным Октябрём». Марксистские категории, в которые они упаковали данное событие и которые с тех пор господствуют в дебатах о его значении, скрыли его истинную природу. В формальном смысле дебаты идут между теми, кто утверждает, что Октябрь представлял собой социальную революцию, и теми, кто считает его государственным переворотом. На самом деле явно имело место и то и другое: государственный переворот совершался на фоне социальной революции и стал возможен лишь благодаря стремительным темпам последней. Однако это не означает, что переворот являлся «закономерным» продуктом своего социального фона, поскольку в 1917 г. происходила социальная революция особого типа[306].
Обычно данный термин обозначает замену одной господствующей социальной группы на другую, как, например, в 1789 г во Франции «третье сословие» сменило первые два. Социальная причина и политический результат в этом процессе тесно связаны. А в октябре 1917 г. случились два разных события: в социальном плане продолжавшееся весь год погружение в анархию наконец прекратилось, в политическом — большевистская партия, действуя через аморфные советы, успешно осуществила захват власти. Таким образом, эмпирические дебаты по поводу Октября сводятся к утверждению или отрицанию того, что очевидную брешь между этими двумя событиями можно закрыть.
Этот поверхностный спор затушёвывает подлинный вопрос, идеологического характера: являлся всё-таки Октябрь настоящей пролетарской революцией или нет? (Когда-то от ответа на него зависела легитимность советского режима.) Но это именно идеологический вопрос, а не исторический. Голые исторические факты говорят, что такой вещи, как пролетарская революция, не существует: за всю историю капитализма рабочие никогда не отнимали власть у буржуазии. Можно добавить, что и буржуазной революции не существует. Конечно, французский «старый режим» был свергнут в 1789 г. от имени нации, но лишь идеологическая лакировка данного события ультралевыми в 1840-х гг. превратила его в дату рождения «буржуазного способа производства». На самом деле и буржуазная, и пролетарская революции — не события, а понятия, их функция — служить расположенными поочерёдно узловыми точками в эсхатологической фантазии о переходе человечества от «предыстории» к своей истинной истории, социализму, которая не давала покоя левым с 1848 г.
306
Доводы в пользу того, что Октябрь следует рассматривать как социальную революцию, см.: The Workers' Revolution in Russia, 1917: The View from Below / ed. D. H. Kaiser. Cambridge: Cambridge University Press, 1987;