В качестве «контрольной пробы» можно отметить, что, когда против существующего режима поднимается только один класс, получается не «великая революция», а нечто иное. Если выступает аристократия, мы имеем Фронду. Если одно крестьянство — Жакерию или «пугачёвщину». Если же восстаёт только городская толпа, это выливается в «бунт лорда Гордона», в крайнем случае — в Парижскую коммуну. (Кажется, лишь буржуазия никогда не была настолько безрассудна, чтобы идти против власти в одиночку.) Ни в одном из такого рода случаев не происходила революция в смысле каких-либо фундаментальных конституционных или социальных перемен: все «одноклассовые» движения терпели неудачу и по большей части приводили к упрочению существующего строя и системы власти.
После того как «старый режим» — первоначальная мишень европейской революции — прекратил существование, политическое насилие в Европе продолжало использоваться, менялись только его формы, характер и назначение. Мы видели, что Красный Октябрь превратился в ультралевую карикатуру на современный революционный миф, рождённый в 1789 г. Германия предоставила нам ультраправую карикатуру на него. Поскольку германское гражданское общество было зрелым, имущим и образованным, примат монархии сравнительно легко уступил место парламентскому суверенитету после поражения в 1918 г. Германскую Ноябрьскую революцию того же года, хотя формально она покончила с прусским «старым режимом», нельзя отнести в категорию «великих революций» — в этой роли её опередила (и тем подорвала её значение) неудачная революция 1848 г. Кроме того, поскольку германское гражданское общество не сумело в 1848 г. установить конституционную власть собственными силами, конституционное устройство, возникшее в 1918 г. «по умолчанию», оказалось чрезвычайно хрупким. Это обстоятельство облегчило наступление второй стадии германской революции XX в. — нацистской унификации (Gleichschaltung) 1930-х гг., которая искоренила последние остатки «старого режима» и «гомогенизировала» общество до уровня простого «народного сообщества» (Volksgemeinschaft). Таким образом, поражение в Первой мировой войне в итоге принесло плоды в виде «люмпен-бонапартизма» капрала Гитлера, возглавившего движение, которое в превратной интерпретации выражало национальные и социалистические идеи 1848 г.
Фашизм межвоенного периода — зеркальное отражение Красного Октября: «народ» как нация или сообщество по крови (Gemeinschaft) вместо народа как масс; иерархия наций с избранным народом на вершине вместо всеобщего человечества; абсолютизация иерархического порядка и борьбы вместо абсолютизации равенства и братства. И коммунизм, и общие принципы фашизма представляют собой извращённые вариации фундаментальных тем современной политики, впервые сформулированных в 1789 г.[311]
Существование общей теории коммунизма едва ли может оспариваться. Она заключается в том, что у власти должна стоять партия ленинского типа с задачей «строительства социализма», каковое требует уничтожения частной собственности и рынка в пользу институциональной диктатуры и командной экономики. Но на практике эта формула в различных случаях и в различные периоды даёт очень разные результаты. Внутри самой советской матрицы наблюдались значительные колебания в масштабах принуждения. Ленинский военный коммунизм 1918–1921 гг. сменился полурыночным нэпом 1921–1929 гг., с начала 1930-х гг. происходила сталинская «революция сверху» с Большим террором в конце десятилетия, далее последовали тяжёлое военное время, имперский послевоенный период. Наконец, эпохи Хрущёва и Брежнева отличаются от сталинизма ослаблением революционной энергии и сильным снижением уровня террора.
За пределами российской матрицы вариации ленинской формулы ещё более примечательны. Послевоенная советская «внешняя империя» — страны Восточной Европы — существенно отличалась от «внутренней империи», то есть самого СССР. В Восточной Европе (за исключением Югославии, которая вскоре покинула советскую орбиту) не было настоящих революций, там происходил многоликий процесс завоевания и поглощения. Например, едва ли можно сравнивать послевоенную Польшу, где крестьяне никогда не знали коллективизации, с Россией при Сталине или даже с Румынией при Николае Чаушеску (по сути, уже не входившей во «внешнюю империю»). И хотя там везде активно действовала политическая полиция, для настоящих «гулагов» просто не хватало места.
311
Об «общем фашизме», «общем коммунизме» и их сравнении см.: