Такой результат часто трактуют как трагический парадокс. Истинная же проблема в том, почему марксистская доктрина на деле привела к парадоксу. Лежащий на поверхности ответ, что культ промышленности как некоего нового Прометея превратил марксизм в идеологию ускоренного преодоления отсталости, — в лучшем случае лишь часть объяснения. Не менее часто звучащий — и ещё менее удовлетворительный — ответ, что ленинский коммунизм — не истинный марксизм, стоит расценивать как приём метафизического экзорцизма, позволяющий очистить марксизм от преступлений восточных коммунистов, дабы вечно использовать его для порицания грязного западного капитализма.
На самом деле призвание марксизма как доктрины «большого скачка» из отсталости было заложено в эту теорию с момента её возникновения. Это станет очевидным, если посмотреть на её генезис в долгосрочном историческом контексте. Иными словами, спросить: «надстройкой» какого «базиса» является марксизм?[313]
Вспомним, что, вопреки общепринятому мнению, марксизм создавался не как критика развитого индустриального общества. В середине 1840-х гг. его придумала пара интеллектуалов из доиндустриальной тогда Германии. И в первую очередь их подтолкнуло к этому унизительное зрелище политической отсталости страны по сравнению с Францией и Англией: Германия всё ещё жила в Средневековье, при монархическом и аристократическом «старом режиме» (по их терминологии — при феодализме), не затронутом даже частичной эмансипацией, которой буржуазные Франция и Англия добились, соответственно, благодаря революции 1830 г. и «Биллю о реформе» 1832 г. Выходом для Германии должен был стать скачок от феодализма прямо к социализму путём «перманентной революции» (как выразился Маркс в 1850 г.). В последних строках «Манифеста коммунистической партии» говорится: «На Германию коммунисты обращают главное своё внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции… [которая] может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции»[314].
Германия якобы могла совершить такой скачок, поскольку сама бедность её реальной жизни давала ей превосходство в способности теоретического осмысления своих недостатков. Поэтому «Манифест» утверждает, что интеллектуалы будут авангардом грядущей германской «сокращённой» революции: «…у них [коммунистов, коими в 1848 г. были только Маркс и Энгельс] перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения»[315]. Более того, как мы уже видели, «Манифест» растолковывал, что таковыми результатами будут централизация всех орудий производства «в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс», сосредоточение производства «в руках ассоциации индивидов» и «учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия» по «общему плану»[316]. Это в точности программа Сталина в 1930-х гг., а также цель (правда, не реализованная) «большого скачка» Мао.
А гимны «революционной роли» буржуазной промышленности, благодаря которым «Манифест» главным образом и знаменит сегодня[317]? «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. Дешёвые цены её товаров — вот та тяжёлая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены…»[318] На деле эти технократические рапсодии описывали не реальную европейскую промышленность, тогда ещё не настолько развитую. Они отражали представления робеющего и завидующего провинциала о том, что могут заимствования у англо-французского Запада сделать на его «феодальной» родине, рисуя своего рода воображаемый «Хрустальный дворец», предвосхищающий настоящий, возведённый в 1851 г.
313
Кратко изложенный здесь анализ марксизма раскрыт полнее в кн.:
314
317
См., напр., предисловие Хобсбаума к изданию: The Communist Manifesto: A Modern Edition. London: Verso, 1998. Хобсбаум уверяет нас, что 150 лет назад Маркс предвидел нынешнюю «глобализацию», которая, разумеется, является современным выражением «внутренних противоречий» капитализма.