Интерес к компаративной социологии в 1830-е гг. побудил Токвиля провести знаменитое исследование демократического эгалитаризма в Америке. При этом Франция занимала его не меньше, чем Соединённые Штаты, как свидетельствует предваряющее книгу бравурное вступление с изложением социологической истории европейского «старого режима»:
«Я мысленно возвращаюсь к той ситуации, в которой находилась Франция семьсот лет тому назад: тогда она была поделена между небольшим числом семейств, владевших землёй и управлявших населением. Право властвовать в то время передавалось от поколения к поколению вместе с наследственным имуществом; единственным средством, с помощью которого люди воздействовали друг на друга, была сила; единственным источником могущества являлась земельная собственность.
В тот период, однако, стала складываться и быстро распространяться политическая власть духовенства. Ряды духовенства были доступны для всех: для бедных и богатых, для простолюдина и сеньора. Через церковь равенство стало проникать внутрь правящих кругов, и человек, который был бы обречён влачить жалкое существование в вечном рабстве, став священником, занимал своё место среди дворян и часто восседал выше коронованных особ.
В связи с тем, что со временем общество становилось более цивилизованным и устойчивым, между людьми стали возникать более сложные и более многочисленные связи. Люди начали ощущать потребность в гражданском законодательстве. Тогда появляются законоведы. Они покидают свои неприметные места за оградой в залах судебных заседаний и пыльные клетушки судебных канцелярий и идут заседать в королевские советы, где сидят бок о бок с феодальными баронами, облачёнными в горностаевые мантии и доспехи.
В то время как короли губят себя, стремясь осуществить свои грандиозные замыслы, а дворяне истощают свои силы в междоусобных войнах, простолюдины обогащаются, занимаясь торговлей. Начинает ощущаться влияние денег на государственные дела. Торговля становится новым источником обретения могущества, и финансисты превращаются в политическую силу, которую презирают, но которой льстят.
Мало-помалу распространяется просвещённость; пробуждается интерес к литературе и искусству; ум становится одним из необходимых условий успеха; знания используются в качестве средства управления, а интеллект обретает статус социальной силы; просвещённые люди получают доступ к делам государства.
По мере того как открываются новые пути, ведущие к власти, происхождение человека теряет своё значение. В XI веке знатность считалась бесценным даром. В XIII веке её уже можно было купить. Первый случай возведения в дворянство имел место в 1270 году, и равенство наконец проникло в сферу власть имущих с помощью самой аристократии»[341].
С учётом подобной многовековой перспективы дальнейшее движение к демократическому равенству было просто неизбежным; единственный вопрос заключался в том, будет ли оно революционным. И, почти как предсказал Токвиль, в 1848 г. стало очевидно, что «толчки» после землетрясения 1789 г. отнюдь не прекратились.
К 1848 г. появившаяся в XIX в. концепция революции как достижения политической свободы преобразилась в представление о революции как о движении к социальному равенству. Механизмы этой важнейшей трансформации исследуются на протяжении всей данной книги. Достаточно отметить, что в промежутке между потрясениями 1830 и 1848 гг. возникла магнетически притягательная идея социализма. К концу столетия она породила движение общеевропейского масштаба, готовое оспорить конституционно-либеральный курс, проложенный в 1776–1789 гг.
Разумеется, величайшим теоретиком этого движения был Карл Маркс — о чём также подробно говорится в книге (см. гл. 10). Однако здесь всё же необходимо в двух словах обрисовать суть его теории революции. Во-первых, потому что она знаменует переход к полной «социологизации» революции, намеченный Токвилем. Во-вторых, потому что почти все теоретики, о которых идёт речь здесь и в приложении II, работали в её тени.