После исключения из рассмотрения классической Античности и великих империй Востока тема революции сужается до приемлемых пределов. Только работая с относительно ограниченным числом примеров, можно прийти к полезным и поддающимся проверке обобщениям. Подытожим параметры, которые нам удалось установить с помощью выбранного метода в первом приближении:
а) До XX в. понятие революции имело отношение только к европейскому культурному пространству, включающему обе Америки. Это было в основном политическое понятие.
б) Понятие и феномен революции получили распространение в остальной части мира лишь в XX в., когда другие культуры стали испытывать на себе европейское влияние. Поэтому большинство переворотов, которые принято называть революциями, произошли именно в XX в.
в) Революции XX в. по своему происхождению и природе считаются социальными, а не политическими.
г) Поэтому почти все революции XX в. были социалистическими. А социализм их относился преимущественно к его коммунистической, марксистско-ленинской разновидности.
д) «Теоретизированием» по поводу этих революций занимались главным образом социологи и политологи, а не историки. Поскольку XX в. являлся революционным веком par excellence, неудивительно, что революция как таковая стала предметом исследования именно в этом столетии.
В социальной науке XX в. этот предмет занимал столько места, что один специалист предложил присвоить ему статус отдельной дисциплины под названием «стасиология» (от греческого «stasis»)[350]. Мы исходим здесь из того, что таковая действительно существует. Приложение II посвящено её истории в XX в. Акцент сделан на историю, поскольку анализ революции как явления, так же как и само понятие революции, эволюционировал с течением времени.
В естественных науках, говоря относительно и со всем уважением к принципу Гейзенберга, наблюдатель находится вне наблюдаемого объекта. И хотя у природного мира есть своя история, он меняется столь медленно, что наблюдатель работает, по сути, без учёта исторического аспекта. В социальных науках наблюдатель — неотъемлемая часть социального процесса, который он наблюдает. Кроме того, и процесс, и наблюдения непрерывно изменяются во времени. Посему «стасиология», да и любые объяснения, предлагаемые социальной наукой, сами являются эволюционирующими продуктами истории. Они культурно специфичны. Следовательно, судьбы «стасиологии» будут рассматриваться в этой специфично-временной перспективе.
Приложение II. Высокая социальная наука и «стасиология»
Вся история — современная история.
История — это политика, опрокинутая в прошлое.
История — это настоящий роман.
Какие же результаты принесли насчитывающие уже несколько десятилетий изыскания социальной науки в области исследования революции? Представлять здесь подробно всю их обширную продукцию нет ни возможности, ни необходимости. Достаточно выделить основные линии развития нашей темы, приведя примеры различных точек зрения и уделив внимание нескольким наиболее значительным трудам, отмечающим главные этапы дисциплины, которую, воспользовавшись лексиконом Аристотеля, назвали «стасиологией»[351].
Работа, которая знаменует переход от традиционной истории к социологии (и, пожалуй, наиболее близка к тому, чтобы стать классикой), — «Анатомия революции» Крейна Бринтона[352]. Впервые эта книга вышла в 1938 г., окончательной доработке подверглась в 1965 г. и пользуется спросом до сих пор. Её концептуальная схема продолжает применяться для объяснения хода русской революции и даже революции 1979 г. в Иране[353]. Автор, специалист по Французской революции, в этом общем труде ставит целью придать своей теме «научный» и социологический характер. Однако, учитывая изменчивость исторических явлений, он обращается за помощью к одной из самых покладистых естественных наук — патологии. Революция становится у него «видом лихорадки», а концептуальная схема, с которой он подходит к четырём наиболее знаменитым примерам — Англии, Франции, Америки и России, заключается в том, чтобы увидеть в них «единообразие». Он не ищет законов, действующих для всех революций, а лишь стремится выявить некие признаки регулярности, позволяющие упорядочить наше социальное знание, образцы, которые, как он ожидает, «сделают очевидным то, что любому разумному человеку уже известно о революциях»[354]. По сути, его заключения весьма напоминают хорошо известную маятниковую теорию революции.
350
351
352
353