Третий столп падает из-за особенностей российского случая. В 1914 г. Россия в военном, экономическом и культурном отношении стояла ближе к более раннему примеру Франции, чем к более позднему — Китая. В отличие от Франции, роковой для российской монархии кризис был спровоцирован не финансовым тупиком и конфликтом с аристократической бюрократией. Его причиной стало поражение в современной войне — Скокпол этот факт отмечает, не видя, насколько он нарушает стройность её модели. В данном отношении Россия демонстрирует небольшое сходство с Китаем, но совершенно не похожа на Францию, где революция вспыхнула в мирное время. А стоило французской революции перерасти в войну — она в течение нескольких лет захватила всю Европу, тогда как коммунистический Китай и Тайваня до сих пор не взял.
С обвалом этих трёх столпов трио аграрных бюрократий едва ли может представить «сравнимые примеры единой, логически последовательной революционной модели»[370]. Три примера Скокпол не демонстрируют континуума близких, хотя имеющих некоторые различия институциональных форм, какой обнаружил Токвиль, сравнивая английский, французский и германский «старые режимы». Метод Скокпол, по сути, является псевдокомпаративным, основанным, скорее, на концептуально обусловленном наложении, а не на исторически обоснованном структурном родстве. Выражаясь простым языком, это сравнение яблок и апельсинов.
Очевидно, что аграрное общество — «общий знаменатель» её модели — слишком широко и не дифференцировано, чтобы говорить нам что-либо о политике и государстве, а тем более о культуре. Временами этот общий знаменатель расплывается ещё больше вследствие включения в список «аграрных бюрократий» Османской Турции и Индии Моголов. А в 1789 г. вся планета была преимущественно аграрной, на 98% — даже поистине «современные» Соединённые Штаты, хотя американские фермеры, конечно, даже тогда отличались от европейских крестьян. Токио, кстати, в то время являлся крупнейшим городом мира, равным Лондону и Парижу, вместе взятым. Зато в политическом плане Япония оставалась разновидностью автократии. Такой же расплывчатостью страдает и второй концептуальный «общий знаменатель» модели Скокпол — бюрократическая монархия. Если Запретный город Пекина, двор Моголов и «старорежимный» Версаль действительно правили сопоставимыми государственными структурами, где прямые эквиваленты в палитре их институтов — от класса мандаринов до парламентов?
Опасность искусственного сопоставления неродственных примеров ещё более очевидна, если взглянуть, каковы итоги трёх революций у Скокпол. Все они оказываются аналогичными «бюрократическими национальными государствами, инкорпорирующими массы», конечно, с вариациями, но каждое создано «образованной маргинальной элитой, ориентированной на государственную службу и деятельность», которая поэтому строит жёстко централизованные новые режимы[371]. С такой точки зрения, империя Наполеона, «строительство социализма» Сталина и «партия-государство, мобилизующая массы», Мао Цзедуна более или менее эквивалентны. Подобное сравнение выглядит смешно. Наполеон был единоличным диктатором, однако его империя и кодекс, который он распространил по всей Европе, представляли собой образцовое etat de droit (правовое государство). А посленаполеоновская Франция развилась в либеральную демократию, разумеется, не без бюрократии (всем нам знакомо клише из учебников об институциональной преемственности посреди политической нестабильности в современной французской истории), — но какое современное государство не является бюрократическим? С другой стороны, Сталин и Мао построили режимы, правившие посредством институционализированного террора, временами доходящего до безумия. От их экономического «планирования» в конечном итоге пришлось отказаться. И практически до краха 1991 г. не наблюдалось никакой эволюции в направлении демократии и главенства закона.
Кроме того, Скокпол повторяет ошибку Мура, определяя революционные маргинальные элиты исключительно в социальных и функциональных категориях, не обращаясь к культуре. Может быть, она худо-бедно и вернула в поле зрения государство, однако идеологию продолжает игнорировать. Для неё ничего не значит тот факт, что советские и китайские коммунисты были марксистами. Наконец, её анализ не пригоден для использования в последующих попытках объяснить крах коммунистической «модернизации» в 1990-е гг. Сейчас очевидно, что коммунизм плохо справлялся с задачей модернизации, но и в 1979 г. не составляло труда это понять. И тем не менее советские и маоистские формы современности трактуются как бессмертные достижения.