Возможным ответом будут служить многие последующие главы. Ни в гуситской Богемии, ни позже религиозная ориентация никогда не имела прямой связи с определённой классовой принадлежностью или социальным статусом. Верующие-гуситы были и среди знатных лордов, и среди простых крестьян. То же самое можно сказать и об их противниках — правоверных католиках. Однако от проблемы взаимоотношений между религией и революцией никуда не уйти, поскольку комментаторы со времён Арнольда Брешианского и Святого Бернара до эпохи Жюля Мишле и Луи Блана неизменно признавали, что ересь в церкви всегда равносильна призыву к мятежу в обществе.
Ну, а проблема взаимосвязи двух форм бунта ведёт к более общему вопросу: в какой степени независимой переменной служит культура, включая транспонированную религию, для понимания современного, официально светского общества? Иными словами, насколько обособленной частью культуры является религия? Имеет ли она фундаментальные отличия от рационалистических политических идеологий и социальных теорий или же представляет собой их незрелую форму? Не дожила ли она до современности, прикрываясь маской рационализма? Все эти проблемы снова встанут, когда речь пойдёт о Реформации, на материале которой они видны лучше, нежели в нашем первом примере — гуситской протореволюции.
3. Лютеранская Германия, 1517–1555. Реформация как полуреволюция
Все христиане воистину принадлежат к «духовному сословию», и между ними нет иного различия, кроме разве что различия по должности… Все мы вместе составляем одно тело, но каждый член имеет своё особое назначение, которым он служит другим. И поэтому у нас одно Крещение, одно Евангелие, одна вера; все мы в равной степени христиане, ибо только лишь Крещение, Евангелие и вера превращают людей в духовных и христиан… Поскольку светские владыки крещены так же, как и мы, и у них та же вера и Евангелие, мы должны позволить им быть священниками и епископами и их обязанности рассматривать как службу, которая связана с христианской общиной и полезна ей. И вообще каждый крестившийся может провозглашать себя рукоположенным во священники, епископы и папы, хотя не каждому из них подобает исполнять такие обязанности.
Подобно тому, как религиозная философия Мюнцера приближалась к атеизму, его политическая программа была близка к коммунизму, и даже накануне февральской революции многие современные коммунистические секты не обладали таким богатым теоретическим арсеналом, каким располагали «мюнцерцы» в XVI веке. Эта программа, которая представляла собой не столько сводку требований тогдашних плебеев, сколько гениальное предвосхищение условий освобождения едва начинавших тогда развиваться среди этих плебеев пролетарских элементов, требовала немедленного установления царства божьего на земле — тысячелетнего царства, предсказанного пророками, — путём возврата церкви к её первоначальному состоянию и устранения всех учреждений, находившихся в противоречии с этой якобы раннехристианской, в действительности же совершенно новой церковью. Но под царством божьим Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти.
«Революционность» Реформации в широком понимании этого слова никогда не вызывала сомнений, поскольку она навсегда расколола единый доселе мир латинского христианства на два антагонистических блока. В этом смысле она, наряду с произошедшей через три столетия Французской революцией, представляет собой одну из двух великих цезур в истории той Европы, что сформировалась около 1000 г.[57]
Но Реформация носила революционный характер и в более конкретном институциональном значении. Она представляла собой бунт против высшего элемента в мире «двух мечей» — «первого сословия». А в том мире любое изменение религиозной доктрины или церковной организации неизменно влекло за собой перемены в устройстве государства и общества. Вдобавок, как ни парадоксально, инициатива бунта исходила от самого духовенства: самые первые реформаторы почти все до единого были священниками или монахами. Правда, хотя эти клирики стремились убрать существующее «первое сословие», они отнюдь не намеревались сместить религию с центральных позиций в обществе. Они, скорее, искали способ очистить церковь, дабы привести мир в большее соответствие с Законом Божьим.
57
Handbook of European History, 1400–1600: Late Middle Ages, Renaissance, and Reformation / ed. T. A. Brady, Jr., H. A. Oberman, J. D. Tracy. Grand Rapids, Mich.: William B. Eerdmans, 1996.