Марксизм — самая выдающаяся теория революции — предлагает сочетание структурного и исторического элементов. Структурный элемент заключается в том, что, по Марксу, вся история есть «история борьбы классов», а классы повсеместно определяются производственными отношениями, которые ведут к отношениям эксплуатации. Следовательно, говоря о таких разных «правящих классах», как китайские мандарины, индийские брахманы, римские рабовладельцы, западные феодалы или американские плантаторы, мы, по сути, всегда ведём речь об «эксплуататорах». Вместе с тем марксизм историчен в своих положениях о том, что классовая борьба со временем развивается и её интенсивность и сознательность возрастают, по мере того как способ производства становится все более передовым и эксплуататорским. Тем не менее, с точки зрения марксизма, сам ход истории структурирован, ибо во всех цивилизациях существует единая линия социального развития, разбитая на логические этапы: от рабовладельческого строя к феодальному и затем к капиталистическому. Вдобавок марксизм не придаёт большого значения автономии политики или культуры, для него и та, и другая — лишь «надстройка».
Одним словом, несмотря на то что марксизм признаёт исторические различия, обусловленные временем, по-настоящему компаративистским марксистский подход назвать нельзя, поскольку он сводит всю историю к единому набору социально-экономических факторов, организованных по возрастающей. Таким образом, исторический материализм хоть и заявляет: «Европа показывает остальному человечеству его будущее», едва ли может объяснить, почему только европейская «борьба классов» породила те самые революции, которые являются «локомотивами» всеобщей истории. Однако распространённые идеи марксизма, несомненно, по-прежнему оказывают величайшее влияние на современные общественные науки.
3. Западная революция представляет собой в первую очередь политическое и идеологическое преобразование, а не социальное. Наилучшее руководство в данном вопросе — работы Вебера, если воспринимать их как общее методологическое противоядие от Маркса, поскольку Вебер ничего не говорит непосредственно о феномене революции. Важно, что он, как истинный компаративист, пытался объяснить, почему Марксов капитализм зародился в Европе, а не в какой-нибудь другой культуре. Его ответ гласит, что особенность европейской религии, в частности кальвинизма, сделала Европу более динамичной по сравнению с другими цивилизациями[4].
Но европейская религия — это отнюдь не только Лютерова доктрина мирского призвания и кальвинистский принцип двойного предопределения, выделенные Вебером. В первую очередь это сложившаяся в эпоху раннего христианства и в Средние века система таинств и священства; развивавшийся со времён императора Константина принцип коэкстенсивности церкви и общества — «церкви-общества», которое при Каролингах получило название «христианского мира». В этом сакрализованном мире духовный и мирской «мечи» (власти) были неразрывно связаны, причём первый, разумеется, считался превыше второго. Таким образом, любое восстание, даже ещё не революция, начиналось в Европе с переопределения сферы духовного — т.е. с ереси.
В частности, поскольку вечное спасение зависело от таинств, а те могли оказаться недействительными, если их совершал недостойный священнослужитель, европейские ереси неуклонно тяготели к отрицанию божественной власти духовенства и священности таинств. В итоге по прошествии многих лет после григорианской реформы XI в. стало очевидно, что логическим следствием такой позиции является полное упразднение духовенства и таинств ради прямого общения верующего с Богом. Кульминационным выражением этой идеи стало восстание анабаптистов в 1534–1535 гг. в Мюнстере.
Кроме того, в сакрализованном мире любой вызов церковной иерархии автоматически означал вызов иерархии светской власти. Поэтому религиозное инакомыслие и ереси придали первоначальный импульс коренным переменам в обществе, а в конечном счёте — в западной культуре, и оставались главной движущей силой эгалитаризма до Просвещения XVIII в. Даже собственные попытки церкви реформироваться порождали милленаристские ожидания Царствия Святого Духа на земле. Реформация поставила эти и другие, более умеренные формы религиозного протеста в центр политической жизни; секуляризация религиозных ценностей, совершенно очевидно, входит в число элементов западной революционной традиции, способствуя распылению власти аналогично процессу разделения политических полномочий при феодализме. Наиболее яркую теоретическую формулировку радикальным политическим и эгалитарным социальным последствиям ересей Средневековья и эпохи Реформации дал коллега Вебера Эрнст Трёльч[5].
4
5