Лишь изредка религиозные войны во Франции рассматривались как разновидность революции. Разумеется, довольно регулярно, хотя и поверхностно обсуждались поразительные намёки на 1789 г., которые можно увидеть в Парижском бунте 1588 г. Но очевидные параллели с современным последнему восстанием в Нидерландах и событиями в Англии после 1640 г. не привлекли внимания, которого заслуживали. Наиболее примечательная попытка исправить это упущение была вдохновлена расцветом «стасиологии» после Второй мировой войны. Её автор — Перес Загорин, использовавший в своей работе 1980 г. богатую национальную и конфессиональную историографию Европы XVI–XVII вв. для весьма поучительных сравнений между разного рода восстаниями и мятежами[108]. Его обобщения (слово «модель» будет здесь чересчур сильным) по каждому случаю идеально соответствуют историческим фактам. Хотя Квентин Скиннер в большом труде, посвящённом истории современной политической мысли, представляет гугенотов как революционное движение[109], социальная наука «стасиология» почти не обратила на это внимания. В данной главе я следую примеру Загорина, правда, сравниваю в основном не одновременные, а происходившие друг за другом события.
Население Франции середины XVI в. при Валуа насчитывало порядка 19 млн чел.; это было самое многонаселённое государство в Европе с крупнейшей столицей — Парижем, где проживало около 300 тыс. чел. Французское королевство также занимало самую большую территорию, а его монархия входила в число сильнейших, наряду с английской и испанской. И, подобно двум своим соседям, Франция находилась на первом интенсивном этапе строительства современного государства.
Этот процесс стал тем более необходимым, когда на престол в 1519 г. взошёл император Карл V, окружив владения Валуа со всех сторон землями, подвластными Габсбургам. В результате между двумя державами до 1559 г. тянулась череда войн. Противостояние не приносило Франции особой выгоды, но хотя бы направляло воинственный пыл французской знати на внешнего противника. Мир грозил разжечь внутренний конфликт, поскольку королевскому абсолютизму было ещё далеко до полного подчинения дворянства.
Другим препятствием на пути консолидации королевского абсолютизма служили сами размеры королевства, институциональное разнообразие его многочисленных провинций, наличие больших доменов, которые являлись оплотом власти аристократии. Сравнение с соседним английским королевством может иллюстрировать трудности, стоявшие перед французской монархией. По территории Англия равнялась трём-четырём Нормандским герцогствам, что облегчало управление страной из единого центра, в отличие от обширного королевства Капетингов. Кроме того, Англия со времён Альфреда Великого была унитарным государством, а централизованный норманнский вариант феодализма укрепил её целостность. Здесь правителю не приходилось, подобно французским королям, собирать воедино провинцию за провинцией. В этом отношении Франция напоминала гораздо более молодую двойную монархию Испании, хотя центральная область Испании, Кастилия, была довольно эффективно централизована, когда Карл V в 1520 г. подавил городское восстание коммунерос, превратив кортесы (испанский парламент) в совершенно безобидный орган. С другой стороны, Франция обладала преимуществом, которого никогда не имели её соседи: тайной высшей христианской миссии, восходящей к эпохе Карла Великого и Людовика Святого, к крестовым походам — «деяниям Бога через франков» («gestae Dei per Francos»).
По всем этим причинам во Франции прогресс королевского абсолютизма (или, что то же самое, формирования государства) оказался не линейным, а колебательным по типу «два шага вперёд, шаг назад». Если периоды правления Людовика XI и Франциска I означали два шага вперёд, то религиозные войны стали первым большим шагом назад.
108
109