В итоге почти не имели распространения республиканские теории и идеология. Ведущие политические теоретики республики Гуго Гроций и Юст Липсий писали на латыни для международной аудитории, размышляя преимущественно о естественном законе вообще и его применении в международных делах. В данном отношении политический исход революции можно охарактеризовать как консервативный.
Однако в религиозном аспекте это не совсем так. На протяжении всего периода восстания организованный кальвинизм являлся его динамичной движущей силой: и в 1566 г., и в 1572 г., и в ходе неудачной «радикальной революции» 1576–1577 гг. Лишь благодаря этой силе политические конституционалисты-оранжисты смогли в конечном счёте взять верх на половине территории Нидерландов. Тем не менее кальвинисты оставались в меньшинстве (не более трети населения) и после победы так и не сумели занять главенствующие позиции в обществе. Каждая суверенная провинция сама определяла своё религиозное устройство, и во всех них реформаты стали «государственной церковью», поддерживаемой властями[134]. Но далеко не всё общество принадлежало к ней, а те, кто принадлежал, делились на полноправных прихожан и, так сказать, «слушателей» или «попутчиков». Различие между двумя группами заключалось в обладании правом участия в Тайной вечере, которое даровалось только при условии подчинения правилам кальвинистской консистории. Правящая верхушка не желала распространять такую систему на всё общество, предпочитая удерживать рычаги охраны порядка в собственных руках. Поэтому, хотя ортодоксальный кальвинизм на национальном синоде в Дордрехте восторжествовал над не столь суровым учением арминиан-ремонстрантов, протестантская Голландия не стала ни второй Женевой, ни Массачусетсом, ни даже Шотландией. По тем временам это было самое толерантное и светское общество в Европе.
В значительной мере так вышло благодаря тому, что олигархическая республика являлась ещё и республикой торговой, хотя купеческий класс не управлял ею напрямую. Торговля и промышленность, рыболовство и текстильное производство, перевозки и, наконец, банковское дело составляли основу её существования, служили источником средств для поддержания военной мощи. Все эти виды деятельности требуют открытости для международных контактов и терпимости к разнообразию. Республика приютила католика Декарта и еврея-еретика Спинозу с их радикальным рационализмом, дала убежище отцам-пилигримам и философу-вигу Джону Локку. Конечно, это не то, что мы сейчас называем плюрализмом, но настолько близко к нему, насколько было возможно в Европе того времени. И, вероятно, это самый радикальный аспект революции, максимальное приближение Реформации XVI в. к современности.
В отличие от полуреволюции лютеран, нидерландская революция началась не с религии, а с политики. Конечно, крайний религиозный радикализм присутствовал в ней с первого же этапа. Именно нидерландский радикализм, собственно, с исключительной силой проявил себя в Мюнстере. Но его подавляли сначала правительство Габсбургов, затем лидеры-«политики» (Вильгельм Оранский) в ходе войны за независимость. Так что милленаристского момента в нидерландской революции нет. Кальвинизм, хоть и стал главной религией, пришёл поздно, не добился абсолютной гегемонии и, в отличие от Женевы, Шотландии или Массачусетса, вынужден был играть вторую скрипку в светской республике. По мере того как мы переходим от гуситов к «гёзам», вопрос государственного устройства приобретает все большее значение, а религиозного — все меньшее. С точки зрения типологии, разрабатываемой в данной книге, нидерландская революция, несмотря на умеренный и немилленаристский характер, привела к преждевременно радикальному результату — республиканскому федеративному государству. В этом она куда больше похожа на события, которые будут происходить в Соединённых Штатах, нежели в Англии или Франции.
В качестве предварительного заключения и для того, чтобы подчеркнуть, что для великой революции необходим весь набор элементов, о которых шла речь выше, давайте сравним Голландское восстание конца XVI в. с английским случаем из следующего столетия — как будто похожим, а на самом деле совершенно иным.
В Нидерландах при Филиппе II, несомненно, наблюдался примерно тот же уровень торгово-промышленного развития и урбанизации, что и в Англии при первых Стюартах (а возможно, и выше). Кальвинизм там, пожалуй, носил более фанатичный и воинственный характер, чем в Англии времён Лода. Наконец, Нидерландами правил гораздо более сильный король, обладавший куда более мощной армией, чем когда-либо имел Вестминстер. Тем не менее, хотя в Нидерландах разыгралась одна из самых жестоких войн столетия, но не было революции в смысле «фанатизации» политики и структурного распада гражданского общества, как после 1640 г. в Англии. Ибо там отсутствовал национальный фокус, который придал бы восстанию концентрированную конституционно-идеологическую направленность. Оно приняло форму военной конфедерации (сначала из тринадцати провинций, затем из семи) против монарха в различных его званиях — как графа Фландрского или Голландского, герцога Брабантского и т.д. Поэтому борьба превратилась, в сущности, в национально-территориальную освободительную войну, аналогичную той, что американские колонии вели против Англии. Однако не произошло конституционно-идеологического внутреннего переворота, подобного борьбе английского парламента со своим королём за верховную власть в единой, унифицированной государственной системе.