Часть II. Классические атлантические революции
6. Англия, 1640–1660–1688 от религиозной революции к политической
Нет епископа — нет и короля.
Роспуск этого Правительства породил войну, а не война роспуск Правительства.
Общины Англии, заседающие в Парламенте, объявляют, что народ, ходящий под Богом, является источником всякой законной власти, и также объявляют, что общины Англии, заседающие в Парламенте, будучи избраны и представляя народ, являются высшей властью в государстве.
Последний бедняк Англии проживает жизнь, как и самый великий её житель, и, следовательно… каждый человек, подчиняющийся правительству, должен по собственному согласию поставить себя в подчинение тому правительству, и я думаю, что последний бедняк Англии не обязан в строгом смысле подчиняться тому правительству, которое он не выбрал сам.
Более справедливо меньшинству покорить большинство, чтобы сохранить свободу, чем большинству покорить меньшинство, чтобы сделать их такими же рабами.
Пресвитерианство — не религия для джентльменов.
Первая бесспорно современная революция была также последним европейским переворотом во имя устаревших идеалов. Эта особенность так же тесно связана с результатом и смыслом революции, как и радикальная схема действий, которая роднит её с гуситским и французским переворотами. Совершать революцию во имя якобы консервативных принципов, как в политике, так и в религии, — отнюдь не то же самое, что во имя откровенно радикальных и светских.
Как уже отмечалось, нарочитый консерватизм характерен для всех аспектов жизни досовременной Европы. До появления идеи прогресса в конце XVII в. любые изменения, вне зависимости от их значимости, рассматривались в Европе как возрождение или реформация (то есть преображение существующего): rinascita или renaissance в искусстве и литературе, reformatio или restoratio в религии. Мы также видели, как подобное восприятие повлияло на гуситское восстание в Богемии, на лютеранскую и кальвинистскую Реформацию. Его сдерживающий эффект проглядывает и в аномалии британской исторической традиции, которая признала бурные и кровавые события 1640–1660 гг. полномасштабной революцией с опозданием почти на два столетия, но в то же время присвоила это эпохальное звание элитарному и неохотному государственному перевороту 1688–1689 гг. Как же эта аномалия отразилась на трёхсотлетней историографии?
В самом XVII в., по крайней мере после казни короля, озвучивалось преимущественно негативное отношение к произошедшему: на одного Мильтона, приветствовавшего Английское содружество, приходилось с десяток Джонов Локков, считавших Англию того времени «огромным бедламом». Первый историк революции, Кларендон, события середины века называл «Великим мятежом», а их политический смысл определял как «гражданскую войну» и «междуцарствие»[135]. Потом победители 1688 г. погребли этот мятеж под виговской интерпретацией истории, как её назовут позже. Схема такой трактовки, впервые намеченная современником епископом Гилбертом Бернетом, обрисована в шести томах его мемуаров: лишь треть первого тома посвящена «беспорядкам» до 1660 г., а во всех остальных подробно описываются тирания Карла II и Якова II и либеральная «слава» 1688–1689 гг.[136] В следующем веке Дэвид Юм, резко критикуя разрушительный «энтузиазм» пуритан, парадоксальным образом признал, что сбалансированная свобода 1688 г. была бы невозможна без их атаки на абсолютизм. Тем не менее в конце XVIII в. Эдмунд Бёрк, испугавшись, что пример французской революции разожжёт тлеющие угольки английского энтузиазма, снова похоронил 1640–1660 гг. под 1688-м (его знаменитые «Размышления» на деле посвящены не столько анализу французских событий, сколько оправданию британского государственного устройства).
135
136
Разумеется, он, как и граф Кларендон, писал рассказ очевидца. Но притом его точка зрения отражала общее национальное сознание периода, когда в Англии ещё сохранялась якобитская угроза. См.: