Формулировку Стоуна необходимо дополнить последней загадкой: почему признаваемые им катаклизмы оставили столь малый след в британской истории? Как мы увидим ниже, главными настоящими наследниками Английского содружества были американские отцы-основатели. В Англии же сохранилась лишь полупохороненная, но не сказать, чтобы совсем несущественная традиция нонконформистского радикализма. Наиболее видный его представитель, пожалуй, оппонент Бёрка — Томас Пейн, которому пришлось искать свою революцию за океаном или Ла-Маншем. Мы можем поставить в один строй с ним таких историков середины XX в., как Хилл и Э.П. Томпсон, искавших свою — в московском мираже. Дома они утешались сектантами XVII в. и промышленными рабочими до 1832 г. — протопролетариями, которым не довелось стать локомотивом истории, как бы их выявление ни стимулировало развитие историографии[152].
В чём же суть долгой революции 1640–1688 гг.? Здесь виговская традиция, при всей её упрощённой телеологии и преувеличенном манихействе, зрила в корень. На всех этапах этой революции решался конституционный вопрос взаимоотношений парламента и короля или, как сказал Маколей, перехода от «средневековой смешанной монархии к современной смешанной монархии». Одновременно (и отнюдь не во вторую очередь) шла речь о правильной христианской доктрине и надлежащей церковной организации, что в конечном счёте открыло перспективы для современной толерантности. Каковы были глубинные причины революции — другой вопрос, но никто не может спорить с тем, что современники эпохи думали, будто сражаются именно за две указанные выше цели.
Если по поводу статуса «Великого мятежа» как революции есть сомнения, то насчёт того, являлась ли монархия первых Стюартов государством, сомнений нет. Но каким государством? Привычный ярлык для европейского государства того времени — «новая монархия». В качестве стандартных примеров приводятся Испания Фердинанда и Изабеллы, Франция Людовика XI, Англия Генриха VII. Что касается Англии, то ещё вопрос, можно ли определять тюдоровскую «новую монархию» как абсолютизм. Сами Тюдоры, конечно, считали, что можно: Генрих VIII после разрыва с Римом именовал своё королевство «империей», а Елизавета себя — «абсолютным государем». Тем не менее позже значительная часть тех, кому «миф творения» Великобритании представлялся сплавом актов национального самоутверждения, от демарша Генриха VIII в 1529 г. до провала абсолютистских претензий Стюартов в 1688 г., не желали вешать «континентальную» «алую букву» на предшественников последних. На самом деле режим, унаследованный Стюартами от Тюдоров, был абсолютным настолько же, насколько и любое другое династическое правление его времени. Расхождение появилось только в XVII в., когда «новая монархия» почти повсеместно скатилась к настоящему абсолютизму; наиболее совершенным его примером служило, разумеется, государство Людовика XIV (или Льюиса XIV, как назвал его Маколей), на фоне которого и стали наноситься завершающие штрихи британского национального мифа[153].
Возможно, прояснить проблему поможет беглый взгляд на её longue duree. В Европе становление государств происходило в три стадии. Вначале консолидировалась феодальная монархия XII–XIII вв., при которой пирамида вассалитета наконец стала более или менее эффективной командной структурой, но ничего похожего на прямую власть короля над страной не наблюдалось. Затем возникла «новая монархия» конца XV–XVI вв., приблизившаяся к прямому королевскому правлению вследствие ликвидации или укрощения высшей знати. И наконец, на первую половину XVII в., главным образом благодаря «военной революции», пришлась очередная волна государственного строительства, породившая в итоге государство, которое напрямую контролировало национальную территорию и потому безоговорочно может быть названо современным. Эти процессы сопровождались также развитием идеи высшего средоточия власти, или суверенитета, в политии, сформулированной Жаном Боденом в 1576 г., и принципа «интересов государства» (ragione di stato), впервые предложенного Джованни Ботеро в 1589 г., который превратил благополучие суверенной власти в самоцель, освободив её от традиционных нравственных ограничений. В контексте данной третьей стадии и следует рассматривать политику первых Стюартов. Карл I, в сущности, пытался подражать своему шурину Людовику XIII. К несчастью для него, он не располагал финансовыми и военными ресурсами последнего. Поэтому в самом глубинном смысле английская революция представляла собой отказ мириться с абсолютистской моделью построения государства и проведение неизбежной трансформации традиционной политии под руководством парламента, а не монарха.
152
153
Разумную, хотя порой чересчур нарочито провокационную трактовку британского и иностранного абсолютизма см.: