Надо выразить понятнее так много, как только можно. Изъян наших дней все еще состоит в том, что знание не достигло завершенности и прозрачности, что оно остается материальным и формальным, позитивным, не поднимаясь до абсолютного, что оно тяготит нас, как бремя. Нам надо, подобно древнему герою, желать забвения, надо испить воды из приносящей отраду Леты: иначе нам не прийти к себе самим. Все великое должно уметь умирать и через свою кончину достигать просветления; лишь нечто жалкое, подобно закоснелому имперскому суду, громоздит дело на дело или тысячелетиями играет в нарядные фарфоровые фигурки, как неизбывное ребячество китайцев.
Настоящее знание приходит к завершению, прекращая быть знанием и снова становясь простым человеческим влечением — волей. Так, к примеру, тот, кто годами размышлял о своем «человеческом призвании», погрузит все хлопоты и паломничества своего поиска в Лету простого чувства, отныне все больше руководящего им инстинкта, в то самое мгновение, когда обнаружит это призвание. «Человеческое призвание», которое он разведывал на тысячах тропок и дорог исследования, едва будучи познанным, оказывается в пламени нравственной воли и пронизывает жаром грудь человека, уже не отвлеченного поиском, а снова ставшего свежим и наивным.
О ученик! восстань, купая В лучах зари земную грудь!4
Это конец и в то же самое время нетленность, вечность знания: знание, вновь оказавшееся простым и непосредственным, полагает и открывает себя (знание) в качестве воли в каждом поступке сызнова и в новой форме. Не воля изначально права, в чем так хотели бы убедить нас люди практического склада, и не следует перепрыгивать через любознание, чтобы немедля овладеть волей, — нет, знание достигает своей завершенности в воле, когда перестает быть чувственным и творит себя само в качестве духа, «что зиждет плоть свою»5. Поэтому к любому виду воспитания, которое не нацелено на эту смерть и это вознесение знания, льнут недуги бренности, формальность и материальность, дендизм и индустриализм. Знание, которое не осветляет и не конденсирует себя на такой лад, чтобы увлекать к воле, или, другими словами, знание, которое обременяет человека лишь как обладание и собственность, а не целиком и полностью сливается с ним, так, чтобы вольно идущее вперед «я», не стесненное влекущейся за ним собственностью, с широко открытыми глазами шло по миру, короче говоря, знание, не ставшее личностным, дает убогую подготовку к жизни. Тут нет желания допустить, чтобы дело дошло до абстракции, а ведь только в ней всякому конкретному знанию и дается истинное посвящение: благодаря ей материал действительно умерщвляется и преображается в дух, а человек обретает подлинное и высшее освобождение. Свобода — только в абстракции: свободный человек — лишь тот, кто преодолел данность и снова впустил в единство своего «я» даже то проблематичное, что вывел из абстракции.
Если тенденция нашего времени, уже добившегося