— Отчего они заставляют нас ждать? — спросила я.
— Помаши им, — подсказала кумарими. — Они только этого и хотят.
Женщина первая заметила мою поднятую руку. Она обмякла и потянула своего мужа за рукав. Мужчина склонился над ней, потом поднял взгляд на меня. На его лице я прочла множество чувств: ошеломление, смятение, узнавание, отвращение, удивление, надежду. Страх. Я помахала, и мужчина затормошил жену: «Посмотри, взгляни вверх». Я помню, что, в нарушение всех правил, я улыбнулась. Женщина разразилась слезами. Высокая кумарими поспешно увела меня.
— Кто эти смешные люди? — спросила я. — Они оба в очень белых башмаках.
— Твои отец и мать, — сказала кумарими.
Когда она уводила меня по коридору Дурги,[13] обычным порядком, чтобы я не занозила свободную руку, ведя ею по деревянной стене, я почувствовала, что ее рука дрожит.
В ту ночь мне приснился сон из жизни — не сон, а одно из самых ранних воспоминаний, которые все стучатся, стучатся, стучатся в двери памяти. Это воспоминание я не впускала к себе при дневном свете, поэтому оно приходило по ночам, через тайный ход.
Я — в клетке, над ущельем. Река бежит далеко внизу, молочная от илистой мути, сливками пенится над валунами и плитами, отколовшимися с горных склонов. От моего дома к летним пастбищам перекинут через реку стальной трос, а сижу я в проволочной клетке, в которой переправляют коз на тот берег. За спиной у меня лежит большая дорога, вечно шумная от рева грузовиков, плещутся молитвенные знамена и вывеска бутилированной воды «Кинди» над придорожным чайным домом, который содержит моя семья. Моя клетка еще раскачивается от последнего пинка дяди. Мне видно, как он висит, уцепившись за канат руками и ногами и ухмыляясь щербатой улыбкой. Лицо у него потемнело от летнего солнца, руки в трещинах и пятнах от возни с мотором грузовика. В трещины на коже въелась смазка. Он морщит нос и поднимает ногу, чтобы снова пихнуть мою скользящую на ролике клетку. Меня не раз так переправляли через ущелье. Ролик раскачивается вместе с тросом, горами, небом и рекой, но мне, в моей козьей клетке, ничто не угрожает. Дядя ползет на несколько дюймов позади меня. Так меня переправляют через реку: пинок за пинком, дюйм за дюймом.
Я так и не увидела, что убило его, — быть может, болезнь мозга вроде тех, что поражает людей из долины, когда они поднимаются высоко в горы. Просто в следующее мгновение я вижу, что дядя цепляется за трос правой рукой и ногой. Левая рука и нога повисли, дрожат, как корова с перерезанной глоткой, сотрясая и трос, и мою маленькую клетку. Мне, трехлетней, это кажется очень смешным, и, решив, что дядя со мной играет, я тоже трясусь, дергая клетку и дядю, вверх-вниз, вверх-вниз. Половина тела его не слушается, и он пытается продвинуться вперед, передвигая одну ногу, вот так, перехватывая руку так быстро, чтобы не выпустить троса, и при том непрерывно подскакивает: вверх-вниз, вверх-вниз. Дядя хочет что-то крикнуть, но слова выходят невнятным мычанием, потому что половина лица у него парализована. И вот я вижу, как разжимаются пальцы, вцепившиеся в трос. Я вижу, как его разворачивает в воздухе и согнутая крючком нога соскальзывает. И вот он падает, ища опоры половиной тела и вопя половиной рта. Я вижу его падение, вижу, как он отскакивает от скал и уступов, — как всегда хотелось мне. Я вижу, как он падает в реку и бурая вода поглощает его. Пришел старший брат с крюком на веревке и подтянул меня обратно. Когда родители увидели, что я не ору, не плачу, не всхлипываю, даже не накуксилась, они поняли, что мне суждено стать богиней. Я улыбалась в своей проволочной клетке.
Лучше всего мне запомнились праздники, потому что только в эти дни я покидала Кумари Гхар. Самым большим праздником был Дасан, конец лета. На восемь дней город окрашивался в красный цвет. В последнюю ночь я лежала без сна, слушая, как голоса на площади сливаются в единый гул, такой, каким представлялся мне шум моря. Голоса мужчин, играющих на удачу с Лакшми, богиней счастья. Так же играли мои отец и дяди в последнюю ночь Дасана. Помнится, я сошла вниз и потребовала ответа, по какому случаю такое веселье, а они оторвались от своих карт и просто расхохотались. Я думала, во всем мире нет столько монет, сколько их валялось на столе в ту ночь, но и это было ничто по сравнению с восьмой ночью Дасана в Катманду. Улыбчивая кумарими рассказала мне, что иные жрецы целый год потом отрабатывают проигранное. Затем настал девятый день, великий день, и я выплыла из своего дворца, чтобы город поклонился мне.